Иначе говоря, Химена пытается снять с себя часть возложенной на нее ответственности и передать решение судьбы Родриго в руки монарха, который (как она знает) может его помиловать. Из-за этого ей приходится играть роль, на словах изображая мстительницу, тогда как наедине с собой (и с Родриго) она признается в противоположных чувствах. В этом ее жизненный проигрыш: ведь в конечном счете решение короля не способно перечеркнуть тот факт, что ее возлюбленный убил ее отца. В отличие от Родриго и многих других корнелевских героев, Химена не может утверждать «я та же, что была, и буду впредь такою». Она выбирает компромисс.[46]

Случай Родриго и Химены носит вполне теоретический характер, однако их поведение соответствует идеологическим моделям, существовавшим внутри благородного сословия. Как мы увидим, многие исторические персонажи, включая кардинала де Реца, мадмуазель де Монпансье и маркизу де Севинье, объяснялись стихами из пьес Корнеля. Для них это были прецеденты, причем не менее надежные, нежели реальные факты. В этом смысле эффект корнелевской драматургии вполне сравним с воздействием «Придворного» Кастильоне, поскольку в обоих случаях для современников они функционировали как жизненные образцы. Тем заметнее различие между ними. Речь, конечно, не о жанровых и языковых особенностях, которые мы выносим за скобки. Идеальный придворный Кастильоне был способен отрешиться от самого себя и добровольно принять новую роль. Напротив, в лице Родриго корнелевский герой преодолевал наметившуюся раздвоенность и оставался самим собой. Для французского «дворянства шпаги» проявление гибкости и готовность к компромиссу казались утратой идентичности, отпадением от героического идеала. Поэтому если Кастильоне ставил перед собой цель образовать придворного, который образует государя, то насильственно (и вполне сознательно со стороны королевской власти) удерживаемое в ловушке французского двора «дворянство шпаги» могло лишь приспосабливаться к новой политической ситуации. В лице Химены мы видим, что попытки примирить между собой сословный этос и государственную идеологию неизбежно вели к экзистенциальному тупику. Этот конфликт должен был закончиться победой государственности и появлением нового культурного типа — но не придворного (для Франции оставшегося фигурой сугубо отрицательной), а «человека достойного».

В 1630-х гг. в Париже произошел случай, запомнившийся современникам. По приказу Луи де Бурбона, графа де Суассон, был избит палками Даниель де Беллюжон, барон де Коппе (или Купе — написание варьируется). Конфликт произошел из-за дамы, бывшей тогда возлюбленной графа. Незадачливый барон повстречал ее вечером в Тюильри и стал нашептывать непристойности. Дама обиделась и пожаловалась графу, а тот послал своих людей наказать обидчика. Эти палочные удары вызвали большой скандал и стали причиной дуэли между бароном и одним из подчиненных графа, руководившим расправой. Вызвать на поединок принца крови, представителя младшей ветви Бурбонов, Коппе, конечно, не мог. Меж тем неудовольствие поступком графа высказал сам король. Дело в том, что, обрекая барона на палочные удары, граф де Суассон ставил под сомнение его дворянский статус. Дворянство Коппе действительно насчитывало немного лет. Его отец, как тогда говорили, был «облагорожен» королем за административные заслуги. Но сын избрал военную карьеру и командовал конным отрядом: это важная деталь, поскольку сословные границы все еще оставались открытыми, и одним из значимых признаков благородства считался образ жизни. Поколотив Коппе, граф задел короля:

Надо сказать, что у Людовика XIII были и другие причины для недовольства родичем, который показал себя яростным противником кардинала де Ришелье и неоднократно участвовал в заговорах против министра. Его обращение с Коппе было одним из проявлений более общей проблемы — аристократического бунта против укрепления централизованной власти, против права короля решать, кто находится на какой ступеньке иерархической лестницы. Вполне закономерно, что жизненный путь графа завершился вооруженным восстанием против Ришелье, в ходе которого он был убит случайной пулей.

Но поведение графа в случае с Коппе было неприемлемо и для общества в целом. Если отец барона безусловно принадлежал к «дворянству мантии», обладал профессиональной (наверняка юридической) выучкой и тем резко отличался от «подлинных» дворян, то, избрав военное поприще, он сам уже перешел в ряды «дворянства шпаги». Подвергая сомнению его благородство, граф ставил под угрозу весь механизм сословного продвижения, служивший мощным стимулом для значительной части общества. Этот механизм был основан на постоянной дифференциации социального пространства, отделявшего родовую аристократию от буржуазии. Там, где человек знатный видел непреодолимый разрыв между наделенными и обделенными благородством, человек незнатный усматривал множество промежуточных состояний, позволявших его преодолеть. Их существование зависело от общественного согласия, если угодно, от кооперации между людьми, находившимися на разных этапах сословного продвижения. Его конечным пунктом была не знатность — никому не было дано стать аристократом в первом поколении, — а двор. Благодаря специфической структуре придворное общество одновременно подтверждало значимость внутрисословной иерархии (аристократический принцип) и нивелировало ее, поскольку дистанция, отделявшая абсолютного монарха даже от высшей аристократии, была столь непреодолима, что скрадывала все прочие различия. Этому уравнению позиций естественно противилась знать, и к нему стремились остальные социокультурные группы, не входившие в ее число, — мелкое и среднее «дворянство шпаги», «дворянство мантии», крупная буржуазия.

Когда граф де Суассон обращался с Коппе так, как будто тот был простолюдином, он отказывался признавать законность промежуточных дифференциаций, благодаря которым между ним и этим выходцем из буржуазии могло быть установлено относительное равенство. Но эту альтернативу — непреодолимое различие или условное равенство посредством мелкого дифференцирования — нельзя признать безоговорочной. Вернее сказать, ее невозможно локализовать в той или иной части внутрисословного спектра. Конечно, родовая аристократия была склонна видеть пропасть между собой и новым дворянством, однако последнее, едва успев получить первый титул, было готово, с одной стороны, считать себя не ниже старой знати (уравнительный импульс), а с другой — выступать ярым поборником аристократического принципа (разграничительный импульс). Иначе говоря, ему была свойственна своеобразная двойная оптика. Глядя на верхнюю часть иерархической лестницы, оно видело сходство, а глядя вниз — различие.

С этим двойным взглядом связана специфика идеологии общества двора. Согласно предложенной Норбертом Элиасом схеме циркуляции культурных моделей, этот процесс имел сложный рисунок, поскольку буржуазия стремилась имитировать манеры дворянства, а то в свой черед было вынуждено постоянно их изменять, чтобы сохранить собственное отличие. Однако, как мне кажется, здесь следует сделать дополнительную оговорку, иначе придется признать, что в обществе двора в качестве единственного производителя смыслов выступало дворянство (что легко опровергнуть, сославшись хотя бы на происхождение его основных идеологов). Борьба культурных моделей шла в средней части внутрисословного спектра, на переходе от буржуазии к дворянству. Ведь мимикрия крупной буржуазии под дворянство представляла опасность не для родовой аристократии, а для тех, кто сам только что покинул ряды третьего сословия. Ими и осуществлялась выработка системы отличий, которые позволили бы сделать зримой грань, отделявшую их от недавних собратьев. Но — что мне представляется существенным — их же следует считать ответственными за производство внутрисословных идеологических моделей, подтверждавших, что они принадлежали к «подлинному» дворянству. То есть некоторые идеалы не спускались, а, наоборот, продвигались вверх по иерархической лестнице. Ярким примером тому может служить идеал «человека достойного».