Гвидонов сказал:

— В город мы пойдем. Я и Нина. Честное профсоюзное!

Суматошный день сменился тихим ласковым вечером. Палубу заполнили сытые, умиротворенные пассажиры. Плеск воды и яркие, почему-то кажущиеся чужими, крупные лохматые звезды располагали к задумчивости и мудрому молчанию. Но намеченное свершилось, а потому думать было не о чем, а молчать — кощунственно. Из недр «Руслана» неслась музыка, зазывая в бары и обещая неповторимый вечер. С шампанским, рюмочкой коньяка (тогда еще люди не знали, что пить вредно). И вдруг на палубе стало очень тихо. Так тихо, словно каждого гуляющего туриста накрыли стеклянным колпаком. Гремел лишь один голос, легко узнаваемый голос Африкана Салютовича:

— Эй, боцман, свисти всех наверх! — неслось с пирса.

Туристы в предвкушении бесплатного зрелища метнулись к правому борту. Их взорам предстала странная картина. Африкан Салютович, по-медвежьи облапив огромный мешок, пытался повалить его наземь. Мешок отчаянно сопротивлялся: глухо выл, причитал, матерился. То и дело сбиваемый в горизонтальное положение, он каким-то чудом вздымался, чтобы через секунду получить оглушительный пинок и вновь распластаться на пирсе. Не дождавшись боцманской команды, Африкан Салютович сменил тактику:

— Антошкин! На помощь! Ко мне!

Капитан теплохода приложил ко рту рупор и спросил:

— Что происходит?

Африкан Салютович со всему маху рубанул сандалем по мешку и с достоинством ответил:

— Я захватил изменника родины!

— Какого еще изменника? — громыхнуло с капитанского мостика.

— Самого настоящего. Он, гад, с грузового судна убежал.

Мешок сусликом замер у трапа, прислушиваясь к разговору.

— Снимите с него балахон, — приказал капитан.

Африкан Салютович повиновался. Чиркнул, по-видимому, перочинным ножичком по тесьме и мешок свалился к ногам пленника. В пленнике туристы узнали смуглолицего мужичонку, который подкарауливал группы у автобусов.

— Кто такой? — спросил капитан.

— А твое какое дело. Я вольный человек, — развязно отозвался смуглолицый, потирая ушибленный бок.

— Врет он, товарищ капитан, — вмешался Африкан Салютович. — Это гад — изменник, предатель и дезертир. Мы его привезем домой и судить будем.

Капитан устало сказал:

— Товарищ турист, и охота вам, прошу прощения, с дерьмом связываться? Пусть он катит на все четыре стороны. И у нас воздух будет чище.

Африкан Салютович переступил с ноги на ногу, посмотрел на свои сандалии, прикинув расстояние от обувной пряжки до зада вольного человека, но, подумав, от активных действий воздержался, лишь напоследок буркнул: «Пшел вон!»

Смуглолицый наклонился, аккуратно свернул мешок и сунул его под мышку.

— Сгодится в хозяйстве. — Потоптался, ни слова не услышав в ответ, потом сказал: — А чо, братва, возьмите с собой, а? Хрен с ним, отсижу положенное, зато дома буду. А?

Народ, как когда-то, безмолвствовал…

Из четырех действий арифметики Антошкину очень нравилось умножение. Ну, — не чудо ли? — выводишь две махонькие цифры, ставишь между ними косой крестик и в итоге получается нешутейная, ласкающая глаз сумма. Да еще если в рублях. Но умножать свои доходы Антошкину удавалось крайне редко. Приумножать — да. По мелочишке, по зернышку, но — худо-бедно, а к тридцати годам Антошкин сколотил энную сумму, которую он держал в строжайшей тайне и на трехпроцентном вкладе в сберегательной кассе.

Стать миллионщиком Антошкин и не помышлял. Хлопотно и чревато. Кроме того, врезалась ему в память до одури простая фраза, сказанная малознакомым, но проницательным киномэтром.

— Нет, старик, — ни с того ни с сего как-то высказался киномэтр, — ты никогда не будешь миллионером.

— Это почему? — слегка обиделся Антошкин. Просто так, на всякий случай.

— Очень просто. Ты не любишь сдавать пустые бутылки.

Антошкин тогда рассмеялся: нашел связь, чудак, — пустые бутылки и капитал. Потом пораскинул мозгами и — елки-моталки! — согласился с мэтром. Лишь сверхскупердяйство, аскетизм на грани голода, вышибание копеек из чужого помета или чего-то схожего — вот тогда в мошну и побегут хрустящие разноцветные купюры.

Антошкин был жизнелюб. И он не смог бы продавать товар для анализов даже при весьма почтительном отношении к мало конвертируемому рублю. Он был хват, оборотистый малый, не кряхтя зарабатывал десятку там, где другому показывали дулю, и, крепкими зубами надкусывая бутерброд с салями, он знал, что и завтра ему перепадет всамделишний деликатес. С расчетливой щедростью, угощая нужных людей, Антошкин с бесшабашностью кутилы выкрикивал строки из Омара Хайяма:

И поначалу казнился Антошкин, что тревожа Хайяма, он, возвышаясь над столом, мысленно, с точностью компьютера плюс чаевые, прикидывал, во что обойдутся ему эти летящие мгновения. Бывало, дорого, но пирушка окупалась, как правило, не единожды.

К предстоящему круизу Антошкин готовился с тщательностью полярного исследователя. Не без потуг пробившись в заветную группу, он поставил перед собой две цели: а) окупить поездку; б) набрать кое-какого зарубежного товара. С «а» дело обстояло просто: девять кинороликов о туристах — девятьсот рэ в кармане. «Б» требовало подключить к процессу раннее дремавшие, а то и бессовестно дрыхнувшие извилины. На валюту, выданную соотечественникам, можно было, не торгуясь купить дюжину шикарных открыток и одни безразмерные колготки. Или дюжину колготок и одну открытку. Антошкина такая дилемма не устраивала, и он на всякий случай прихватил с собой полукилограммовую банку черной икры и новенькую кинокамеру, миновавшую таможню в чужом чемодане.

Зарубежные красоты ничуть не волновали Антошкина. И даже в египетских пирамидах он увидел лишь удачные декорации, на фоне которых позировали киногерои будущих документальных фильмов. Потом группа вернулась в гостиницу. По-нашему, она называлась «Красный ковер». С дивным бассейном и великолепными барами по краям. Но не толпились у стоек изнывающие от жажды туристы, ибо цены на прохладительные напитки не укладывались ни в одной даже самой думающей голове. Чокнуться можно: минеральная вода — три доллара. А еще говорят — не загнивают.

Антошкин поправил на боку кинокамеру (новую), проверил на месте ли (под пиджаком) черная икра и, словно прощаясь, с тоской посмотрел на распластанные тела своих соотечественников. Игнат Булочкин и его верная половина Настасья дулись в «преферанс-гусарик», доцент Олег Волобуев томно и по-юношески смущенно поглядывал на повеселевшую Хохлаткину, Нина Фугасова и Гвидонов мокли в бассейне, а неутомимый Африкан Салютович, сгруппировав до полувзвода слушателей, внушал им, что «личный состав человечества никогда не допустит войны». Поймав взгляд Хохлаткиной, Антошкин помахал ей рукой и отправился восвояси. Якобы доснимать натуру.

На базаре, которому не было видать ни конца, ни края, ор стоял несусветный. Антошкина поразило: все что-то продавали и все что-то покупали. От голопузых пацанов до застывших в немощи старцев. И хотя Антошкин, насупив брови, бульдозером пер сквозь базарную толчею, тем не менее ему успели-таки дать перенюхать овощи и фрукты, произрастающие на африканском континенте и его островах, и перещупать галантерею, сварганенную от Парижа до Сингапура. Пробкой он, наконец-то, вылетел с базара и очутился на более-менее тихой улице. Осмотрелся. Ощупал кинокамеру, банку икры, достал из «пистона» и пересчитал доллары — на месте. Повеселев, наугад зашагал по улице, высматривая магазины, которым бы он мог предложить свой товар. Взгляд его поначалу скользнул, а со второго раза, почему-то споткнулся на громадной из толстого стекла витрине, за которой сидела умопомрачительных форм девица. Она курила черную длинную сигарету и… сдавала карты.