На мою реплику Канзоне не проронил ни слова, продолжая молча курить. Я же, сжимая в объятиях своего юного любовника изучал его взглядом: пахнущие терпкостью завитки кудрей, длинная шея, грациозно изогнутый в полулежащем состоянии торс, упругие округлые ягодицы и длинные сильные ноги. На этот раз он не сбежал под утро, как тень, и это было прекрасно. Всегда хотел увидеть его непокорную красоту в обрамлении белых простыней, хотя и слегка непривычно мной воспринималось это обстоятельство, после двух ночей на сеновале.

- Что означали твои слова? – нарушив молчание, спросил он, глядя куда-то в темноту комнаты, разгоняемой лишь слабым светом свечи.

- Слова? – я недоуменно посмотрел на него.

- Да. Что значит: «Зови меня Валентин»? Разве ты не Себастьян? – он пытливо скосил на меня глаза.

- Нет, – признался я, – Мое настоящее имя Валентин.

- Прекрасно! – фыркнул он, резко вставая, – Приятно познакомиться, Валентин. Я-то думал, что уже давно знаю вас… Оказывается, я ошибался. – он начал стремительно одеваться.

- Куда ты? – я смотрел, как он надевает порядком измятую моими усилиями рубашку, и – даже не потрудившись заправить ее в брюки, сверху натягивает куртку.

- Я ухожу. – во мгновение ока очутившись у двери, он дернул за ручку один раз, другой. Безрезультатно. Дверь была заперта.

- Не это ищешь? – я показал ему ключ.

- Открой немедленно! – процедил сквозь зубы Матис, – За кого ты меня, черт возьми, принимаешь?!

- Успокойся, Матис. Я могу объяснить, почему…

- Не стоит, я не хочу выслушивать очередную ложь. Может, ты и не англичанин даже, и вовсе вращаешься в других кругах…

- И это тоже.

- Что ты сказал?!..- ошалел тот, – Ключ!

- Спокойно! – я встал, и, отловив его за плечи, продолжил: – Прекрати истерику и дай мне объяснить!

- Ладно…- оттолкнув, он сел на стул и устремил на меня яростный взгляд горячих карих глаз. – Я слушаю.

Рассказывая, я старался обходить стороной детали, лишь обрисовывая ситуацию в общем. Я был уверен, что Матис никак не связан с теми, кто искал меня, но решил все же умолчать о многом. Да, он не мог причинить мне вреда, узнав всю правду. Но правда могла ему принести несчастья. Я не должен был допустить этого.

- То есть, ты здесь не отдыхаешь, а скрываешься? – с легкой недоверчивой усмешкой хмыкнул он.

- Смотря с какой стороны взглянуть на это…- отозвался я, – Я бы сказал: и то, и другое. Меня в последние дни утомила, задушила столичная жизнь. Хотелось покоя и простоты, общения с людьми, которым нет никакой практическо-материальной выгоды от лести, двуличия или лжи. Я искал таких, как ты, Джанго или Бьерн. Кому можно было бы доверять и жить бок о бок, не опасаясь неискренности и предательства.

- Ты искал правды и честности, полагая, что сам при этом можешь лгать нам всем? – прошептал Канзоне, – Ты просто наивный эгоист…

- Да, полагал. Поскольку вам совершенно не нужно было знать эту правду, – не согласился я, – Сейчас – рассказав тебе, я подверг тебя опасности. Никто не знает, как повернется судьба, а те, кто меня ищут, умеют выбивать нужные сведения из непокорных. Никто не выдерживал: либо умирали, либо сдавались. Обнадежен лишь тот, кто ничего не знает. С этой минуты ты потерял эту защиту, Тео…- я смотрел ему в глаза, про себя моля, чтобы до него наконец дошла вся серьезность ситуации, – И я прошу тебя: не рассказывай больше никому. Не отнимай у них права на безопасность.

- Хорошо. – подумав с минуту, ответил он. – Я буду молчать, если ты не придумал все это, чтобы оправдаться.

- Я ничего не придумал, и ты прекрасно знаешь это, – ответил я, – Ты сам говорил, что чувствуешь, когда люди тебе лгут.

- Да, – проронил он. – Ты сказал правду, – он встал со стула, и, подойдя ко мне, заправил прядь волос мне за ухо, а после сказал: – Ключ. Валентин.

Я взял с прикроватного столика ключ и отдал ему. Наблюдая, как он проходит к двери и отпирает замок, сказал:

- Тебе совершенно необязательно уходить, только потому что в какой-то момент ты решил это сделать. – он замер, и я понял, что своими словами вогнал его в ступор. На самом деле, он не испытывал острой нужды в уходе, но его поразительная гордость мешала ему поддаться своему желанию и упрямо гнала в строго противоположную сторону. Иначе бы он не колебался. «Переступать через себя»… о да, в этом он мастер. Если он сам не может себя остановить, то это сделаю я.

- Сейчас глубокая ночь, на улице может быть опасно, – я встал с кровати, и, подойдя к Матису, развернул его скованно-напряженное тело к себе лицом. – Перестань искать проблему выбора. Просто останься. – я поцеловал его в губы и нежно коснулся уха, – Тео, любовь моя…

И он отпустил ручку.

Нас тянуло друг к другу с непреодолимой силой. Что это было – любовь, влюбленность, или же просто животная страсть, я не знаю, но одно точно имело место быть: мы не желали друг другу зла или кому-либо еще вокруг нас. Потребность быть наедине друг с другом отзывалась таким неизъяснимым наслаждением и мучением в каждой клетке тела одновременно, что я порой не понимал, как вообще могу терпеть все те часы, что Матис пропадал на пастбище. Вместо того, чтобы надоесть друг другу, смирить свою страсть, мы распалялись все больше и больше. С каждым разом поцелуи становились все более нескромными, а ласки оставляли на наших телах не только трепет от поглаживаний и лобзаний, но и царапины, укусы. Наверное, я так и не узнал бы, на что способен в науке любви, если бы не Матис. С мастерством искусителя он будил всю мою плоть, раскрывал все мои самые потаенные желания и играл с ними, удовлетворяя их. Будучи сущим бесом, он доводил меня до блаженства, сравнимого с райским. И с каждым днем я все больше желал его подчинить себе. Глядя на него в повседневной жизни, где и он, и я на людях играли свои роли хороших знакомых, но не очень хороших друзей, я ощущал себя греком Пигмалионом, влюбленным в недосягаемую и прекрасную статую – произведение искусства, которого не должны были касаться ничьи руки. Если кто-нибудь узнает, что я нарушил этот запрет – мне конец. Статую же, как оскверненную, разобьют.

О, Матис, тайная любовь Караваджо – я ненавижу сам себя, за то, что полюбил тебя: твой взрывной характер, твой ум, твое прекрасное тело, ненасытную страсть и сладостные губы – такие искусные, дарящие негу всему, к чему прикасаются! Я знал, что погиб во второй раз, но никогда еще падение с высоты не было столь болезненным.

Однажды, увидев Матиса на улице, разговаривающим с каким-то светловолосым парнем его лет, по виду тоже пастухом, я отметил в его облике странную болезненность. И она отнюдь не была похожа на недуг тела. Казалось, каждое мгновение, проведенное им в данном отрезке времени, в данной роли, в том, чем он сейчас является, было ему невыносимо. Невыносимо стоять, невыносимо произносить слово за словом, невыносимо видеть все то, что он видел вокруг. Словно с него медленно снимали кожу, а он ничего не мог с этим поделать.

Почему?

Наконец, распрощавшись с собеседником, Канзоне развернулся и направился в сторону рощи. В руке он сжимал толстый хлыст, которым непрерывно сек себя по ногам. Я видел, что он сцепил зубы от боли. Зачем он это делает?

Я позвал его. Матис остановился, и, посмотрев на меня, ускорил шаг. Я понял, что что-то не так. Во взгляде карих глаз была паника.

- Эй! – я нагнал его только когда он ступил в рощу на холме, полную побуревшей от холода листвы и кустарников дикого орешника. – Прошу тебя, остановись! – схватив за плечо, я развернул Матиса к себе. – Что с тобой? Почему ты так…испуган?

Он не ответил, глядя на меня совершенно безумным взглядом. Казалось, еще немного, и он – закрыв лицо руками, закричит во всю мощь легких.

Меня так испугало это выражение, что я крепко обнял его, позволяя спрятать это безумие в складках своей куртки.

А после я услышал:

- Убей меня.

- Что? – я резко отстранился, глядя ему в лицо. Эмоции уже погасли на нем и оно стало похоже на безжизненную маску. – Зачем ты это говоришь? Что случилось? – он молчал, опустив голову. – Если ты будешь молчать, я не смогу помочь тебе.