- Матис, ты нормально себя чувствуешь? – спросил я, думая, в чем дело – в том, что он курит или все в той же корице и крепком виски.

- Нормально, а что – должно быть иначе? – ответил он, и каждое слово по интонации было, как звучание лютневой струны, хотя раньше больше напоминало хлыст. Удивительно, что творят с человеком цветы Афродиты.

- Позволь полюбопытствовать – что ты куришь?

- Странный вопрос. Табак, – пожал плечами он, и, встав, подошел к окну. Как я заметил – несколько неуверенной походкой. Либо он пьян (в чем я не уверен, зная его свойство пить вино бутылками), либо одурманен дымом. Хотя я же сидел рядом с ним и тоже вдыхал этот дым. И ничего. Я знаю виды табака, у которых запах дыма оставляет сладковатый привкус на языке. Да и потом – ничего страшного, пока он в поле моего зрения. Но отпускать его куда-либо в таком состоянии нельзя.

Матис открыл раму и – постучав пальцем по трубке, вытряхнул дотлевшие листья на мерзлую землю.

Мне он даже нравился таким. В его своеобразной томности было не меньшее очарование, чем в агрессивности.

И потому, когда он захлопнул раму и вернулся, я поймал его за руку и привлек к себе, отыскивая разморенные, пахнущие корицей и табаком губы и приникая к ним отрывистым лобзанием, словно пробуя на вкус.

- Эй…ты что делаешь…- он сделал неудачную, довольно вялую попытку увернуться, пьяно бормоча, что я его достал и если не прекращу, то он мне «врежет».

Не слушая, я обнял Канзоне за талию, комкая в пальцах рубашку у него на спине и притягивая ближе к себе уже податливое, но не безвольное тело. Будучи одурманенным, Матис был похож на кота, что, отвечая на поглаживания, ластится, и, время от времени, одаривает тебя вкрадчивыми поцелуями. Он не переставал меня удивлять и вызывал невольный трепет то тихим – похожим скорее на дыхание, – смешком над ухом, то горячим прикосновением влажного языка к коже.

Пробравшись рукой под рубашку, я гладил его спину и глубоко целовал за ухом – отчего напрягалась каждая его мышца и выгибалась спина, дыхание учащалось, а губы сладострастно приоткрывались.

Решив слегка подразнить, я – развернув его спиной к себе, и продолжая нежить прикосновениями губ шею и обнаженное от сползшей полурасстегнутой рубашки плечо, скользнул рукой под ткань брюк, а другой блуждал по смуглой груди, терзая гладкие напряженные соски под тонкой хлопковой тканью. Пленник моих объятий уже был возбужден – довольно сильно, и когда я сомкнул пальцы на его фаллосе, неспешно лаская и играя с его чувствительной плотью, Матис прямо-таки взвился: запрокинув голову, застонал мне в губы, да так несдержанно, что я почувствовал проходящую по телу обжигающую волну. Умру на месте, если не возьму его здесь и сейчас. Плевать, что опасно, и на стоны может прибежать горничная, это выше моих сил. Достаточно будет запереть дверь.

На тот момент Канзоне был в том состоянии, в каком его невозможно было не хотеть: приоткрытые губы со срывающимися с них тихими стонами пополам с жарким дыханием, полуприкрытые глаза, сверкающие безумным, притягательным блеском и пылающее возбужденное тело, которое подчинялось любому движению моих рук, откликалось на каждое поглаживание.

Словно создан для чувственных удовольствий.

- Нет…Хватит…Я больше…больше не выдержу…- задыхаясь, прошептал он, хватаясь за мою руку, все еще накрывающую пах. Еще немного, и он лишится чувств.

Прекрасно, я тоже уже не в состоянии терпеть эту пытку.

Толкнув, я буквально притиснул его к двери, отчаянно целуя и одновременно поворачивая ключ в замке, а после – повалив на кровать, за считанные секунды освободил томящееся в оковах тело от одежды.

Едва сдерживая опьяняющие меня не хуже виски темную страсть и желание, я позволил ему раздеть себя, ни на секунду не выпуская его губ из своих, а после опрокинул на спину и почти одним движением проник внутрь, слыша, как он громко вскрикнул и напрягся. Начиная двигаться, я оглаживал его грудь, живот и бедра, давая ему возможность расслабиться. Матис, вцепившийся зубами в подушку, постепенно поддавался и начинал уже постанывать от удовольствия, а не от боли.

- Тише, Тео… Тише, любовь моя…- шептал я ему на ухо, беря этого прелестника уже нежнее но глубже, – В этом доме мы не одни, не забывай…

- Д-даа…- тихо простонал он, тут же выгинаясь всем телом так сладостно, что я едва не кончил от одного выражения его лица. – Себастьян…а… – это слегка вернуло меня из забытья. Я ведь так и не сказал ему свое настоящее имя. Мы занимаемся любовью уже в третий раз, а он даже не знает моего имени! Глупости. Это все моя паранойя после того рокового вечера в Париже.

Прижав его к себе и поцеловав за ухом, я сказал:

- Валентин. Зови меня Валентин. – на что получил недоуменный, но тут же скрывшийся за дымкой чувственного наслаждения взгляд.

А после, чуть не произошло то, чего я опасался, запирая дверь. Подозрительные звуки все же привлекли сердобольную служанку, и, услышав ее тяжелую поступь за дверью, я несвязно прошептал Матису:

- Тихо… За дверью… – но наслаждение был столь велико, что не хотелось останавливаться, и мы, слившись в глубоком – не то страстном, не то вынужденном поцелуе, продолжали двигаться, содрогаясь от острых, ярких вспышек удовольствия и неги.

- Месье Вольтер, с вами все в порядке? Мне показалось, что я слышала крики. – постучав в дверь, спросила она.

- Да, все хорошо, Мария. – разомкнув поцелуй, отозвался я, стараясь, чтобы голос мой звучал бесстрастно, что, учитывая непосредственную близость прижимающегося ко мне всем телом Маттиа, было делом совсем нелегким.

От очередного глубокого проникновения он вновь выгнулся, и, едва не застонав, закусил палец.

- Вам ничего не нужно, месье? – осведомилась она. Я едва не расхохотался и помедлил с ответом, чтобы в сотый уже, наверное, раз за этот вечер поцеловать разгоряченного любовными ласками Тео.

- Нет, пока у меня есть всё. Можешь идти. – ответил я, едва касаясь его губ своими и вдыхая притягательный аромат его тела.

Он, вынув согнутый палец изо рта, смотрел на меня из-под ресниц все с таким же желанием, сложив чувственные уста в загадочной полуулыбке. Улыбка, какой рисовал ее Караваджо. Ты произведение искусства, мальчик мой.

Вытянув руку, я погладил его темно-алые губы кончиком пальца.

- Ну что – продолжим? – он ничего не ответил, только молча привлек меня к себе.

Спустя часа три и я, и он окончательно выбились из сил, но спать, как это ни странно, не хотелось. Зато Матис почувствовал дикую тягу к курению. Я же, облокотившись о спинку кровати, просто находился в состоянии умиротворенной прострации, наблюдая, как мой восхитительный Дафнис [1], взяв табак и спички, возвращается в постель. Курительная трубка во рту в сочетании с обнаженным телом, кожей красивого цвета кофе с молоком, смотрелась крайне обольстительно и очень шла Матису. Фигура же отличалась прекрасной анатомией, совмещая в себе мужественную рельефность и изящество телосложения в целом одновременно. Сложно выразить на словах, что это было за тело. Но ничего более сладострастного, чем этот юноша, я не мог пожелать.

Сев на кровать, в кольцо моей руки, он – упершись затылком мне в плечо, запалил трубку и выдохнул в потолок струйку белесого дыма.

- Надеюсь, ты понимаешь, что не должен болтать об этом… – с мрачноватой интонацией сказал он, отшвыривая коробок спичек на другой конец постели.

- Разумеется, – глядя на огонь свечи, стоящей на столике, отозвался я, задумчиво, скорее машинально, оглаживая кончиками пальцев его тело. – Это опасно как для тебя, так и для меня. Не волнуйся на этот счет. – и в сотый раз пожалел, что живу в чертовом пуританском девятнадцатом веке, когда любое отступление от традиций, любой акт свободомыслия воспринимается как непростительная дерзость и преступление против общества, а индивидуальные предпочтения обращаются в извращения больного на голову. В восемнадцатом столетии свободомыслие было в порядке вещей: любили тех, кого хотелось любить, а не кого надо, и ненавидели тех, к кому питали ненависть. Прекрасный, искренний век, пускай и слегка бунтарский.