Удивительно: этот мальчик так привык страдать, что теперь норма (если, конечно, отношения со мной можно назвать нормой), кажется ему гротеском.

- «Я хочу почувствовать настоящее счастье и покой. Не омраченное ничем. И понять, что это оно, а не всего лишь сиюминутное наваждение…» – вспомнил я слова Матиса.

- «Даже если ты и чувствовал хоть раз нечто подобное, то ничего не понял, Маттиа», – подумал я, откладывая скрипку и подходя к окну, за которым медленно впадала в сон промерзшая природа, – «Потому что никто не объяснил тебе, что это такое – счастье».

Я уловил ухом звук захлопнувшихся ворот, затем тихий шорох – шаги, смягченные сеном.

Было утро – около десяти часов. Не зная, чем себя занять, я отобрал у Марии корзинку с фруктами и отправился в конюшню, чтобы покормить Одетт. Совершенно незаметно для себя, я привязался к этой кобыле, и, кажется, начинал понимать причину любви Канзоне к ней – у этой лошади, помимо очаровательной белоснежной гривы, был совершенно бархатный, почти человеческий взгляд. Словно она все понимала даже лучше некоторых людей. Не уверен, что теперь смогу также спокойно обнимать Матиса у нее на глазах. Все равно, что заниматься любовью в присутствии постороннего.

Но я нашел неплохой выход: в конюшне, оказывается, помимо первого этажа было еще что-то вроде небольшого чердака или мансарды, к которому вела грубо сколоченная из толстых веток лестница. Вроде трехстенного помещения с покатым, крышеобразным потолком; большой полки, где хранилось все то же сено для животных, – вполне характерной для конюшни. Странно, что я раньше не заметил ее.

И вот теперь я лежал там, облокотившись спиной на травяной тюк и пытался додумать окончание очередного, пришедшего мне в голову ноктюрна. Хорошего и крепенького, но под конец ускользающего. Я радовался хорошему утеплению конюшни, благодаря которому в щели не задували сквозняки, и, несмотря на отсутствие огня или горячей воды, в помещении было довольно тепло. Отчасти я был этому обязан еще и плотной куртке.

Тихий скрип лестницы. Ну здравствуй, мое вдохновение.

И действительно – это был он.

Проворно забравшись по перекладинам, Матис – чуть сгибаясь, чтобы не удариться затылком о потолок, подошел ко мне. Опустившись на корточки, протянул вперед руку:

- Хлыст. – сказал, как отрезал. Я насмешливо хмыкнул:

- А говорить «пожалуйста» тебя не учили?

- Мне он нужен сейчас на пастбище. – все мимо ушей. И его обычное – не то упрямое, не то решительное выражение лица. Ну разве этот мальчик не прекрасен!

- Ты снова пропал почти на неделю…- я притянул его к себе за подбородок и поцеловал в мягкие, прохладные после улицы губы, – Я скучал. – он ничего не сказал на это, только ответил на еще один мой поцелуй, да так, что я невольно почувствовал смутную, зарождающуюся искру. Видимо, не я один.

- Не сейчас… вечером, – выдавил он, но, получив очередной поцелуй в угол рта, воскликнул: – Хватит! – и, выхватив хлыст, исчез на лестнице.

Я невольно ухмыльнулся, слушая звук яростно хлопнувшей створки ворот. Он просто бесподобен.

День тянулся крайне медленно из-за ожидания. И, когда наконец наступил поздний вечер, я оделся, спустился вниз, и, выйдя из дома, направился к конюшне.

Я не мог дождаться того момента, когда снова заключу его в объятия и смогу прикоснуться к мягким губам и неистово-черным кудрям. Неужели я все-таки поддался на выходки этого безумца и влюбился? Все может быть. Одно я знал точно: ничего не желаю сейчас сильнее, чем увидеть его.

Матис обычно наведывался в конюшню как минимум в одиннадцать вечера, максимум – в час ночи. Сейчас двенадцатый час.

Я зашел в указанное место и осмотрелся – пусто. Но, переведя взгляд выше, на мансарду, решил проверить; забрался по лестнице и обнаружил там своего пастуха. Завернувшись в куртку и подложив под голову тюк, Канзоне спал, лежа на спине.

Я слегка удивился – рано он сегодня. Наверное, устал на пастбище, раз уснул, не дождавшись меня.

Я уже подумывал оставить его, но в помещении, ввиду ночи, было холодновато. Если он простудится – это будет моя вина.

Делать нечего, придется будить.

- Матис…- я сел рядом и провел пальцем по его щеке. Он не отреагировал. – Svegliati, ragazzo mio. E ‘troppo freddo per dormire (Просыпайся, мой мальчик. Здесь слишком холодно, чтобы спать). – на этот раз он начал просыпаться. Как и ожидалось, на родную речь быстрее реагирует, чем на немецкий. – Dai, guardami… Тео (Ну же, посмотри на меня…Тео), – я ласково гладил кончиком пальца его виски, изящные брови, очерчивал контур нижней челюсти, любуясь ее линиями: не слишком тяжелая, не слишком легкая, придающая лицу некую изящную мужественность. Невероятно красив.

Матис нахмурился, и, медленно нащупав мою руку на своем лице, открыл глаза.

- Аncora una volta…(Еще раз), – тихо пробормотал он.

- Что именно? – уточнил я уже по-немецки, наслаждаясь ощущением его пальцев.

- Повтори то, как ты назвал меня. – сказал Матис.

- Тео. – на мгновение мне показалось, что он сейчас улыбнется, но лицо Канзоне осталось таким же сонно-спокойным, с тусклым мерцанием темно-карих глаз из-под опущенных ресниц.

Я наклонился и поцеловал его в щеку. Она оказалась холодной.

- Ты не замерз? Как давно ты уже тут находишься?

- Наверное, с десяти часов вечера, – ответил он, садясь. Чуть поежился.

- Пойдем, выпьем чего-нибудь, а то простудишься. – хлопнув по плечу, сказал ему я и он молча повиновался.

В доме мы поднялись на второй этаж и прошли ко мне в комнату. Я мимолетно порадовался, что Мария не видела Матиса, иначе бы вопросов потом было не избежать.

- Неужели аристократу, вроде вас, по вкусу такая комната? – обведя взглядом помещение, спросил Канзоне.

- Сейчас – вполне, а когда только приехал сюда – ощущал себя странно. У себя на родине я жил в более…столичной обстановке.

- Ясно. – Маттиа сел за стол, устланный нефритовой шалью. В вазе снова стоял букет поздних пурпурных хризантем, поставленных Марией – наверное, последних в этом году. Под букетом, на маленьком блюдце, лежало несколько трубочек сушеной корицы. Вместе с горьковатым запахом осенних цветов они создавали потрясающую квинтессенцию ароматов.

Видимо, уловив их, Матис спросил, указывая на трубочки:

- Что это?

- Это? – я протянул ему бокал с шотландским виски, – Выпей, чтобы согреться… Это корица. Ты никогда не видел корицы? – он отрицательно покачал головой и одним махом опрокинул стакан в рот, даже не поморщившись. Моя бровь непроизвольно взлетела вверх: пить обжигающий виски, как воду... Надеюсь, напивается он не так стремительно.

– Корицу используют как благовоние, пряность, даже как лекарство. Ее, кстати, можно есть. Она согревает. – сказал я, и, взяв одну трубочку, сунул Матису в рот на манер сигареты. – Попробуй. – помедлив, он все-таки попробовал ее на вкус и по выражению лица я понял, что ему понравилось.

- Сегодня ты рано пришел. Обычно появляешься не раньше одиннадцати или даже полуночи, – сказал я, садясь напротив него, и, в свою очередь, опустошая бокал у себя в руке.

- А вы все следите, – хмыкнул он, откинувшись на спинку стула. – Мало работы выдалось на пастбище, вот и освободился раньше. Заняться все равно было нечем, вот и решил навестить Одетт…

- «Одетт, как же», – подумал я, чувствуя, что невольно начинаю улыбаться, – «Интересно, кого он пытается обмануть – разве что только себя».

Проговорив еще примерно полчаса, я, наблюдая, как он курит свою трубку с тонким мундштуком, поймал себя на мысли, что давно не видел Канзоне таким расслабленным, как сейчас. И тут же в голову пришла догадка, что все дело в корице и виски.

Мама миа, я совсем забыл, как может подействовать на человека алкоголь в сочетании с афродизиаком! Я, например, становился не в меру раздражительным.

Однако, на Матиса эта смесь, похоже, оказала совершенно противоположный − седативный эффект. Вытянув длинные ноги, он с явным наслаждением пускал пахнущий чем-то сладковатым дым изо рта, изредка останавливая взгляд потемневших глаз на мне. Его зрачки расширились, став бездонными, и было такое чувство, словно курил он не обыкновенный табак, а кальян.