- Что за бред вы несете? Кого хочу, того целую. – буркнул он, шагая в темноте, и я удивлялся, как он умудряется не спотыкаться о камни и колеи.
- Вдруг она оказалась бы чьей-то невестой? Или наивно влюбилась бы в тебя, питая ложную надежду, а? – безжалостно продолжал я, сунув руки в карманы и идя за ним.
Я знал, что причиняю ему боль своими словами, но ничего не мог поделать с собой. Мне хотелось расшевелить его, может быть, разозлить. Что угодно, лишь бы не это равнодушие.
Мы поднялись еще на один холм и я понял, что пришел к своему поместью.
- Ты к Одетт? – спросил я.
- Да. – Матис толкнул кованую калитку и по тому, как она ударилась о забор, я понял, насколько разозлил его. Насчет того, что он вторгается на чужую территорию я и не заикнулся – это давно уже стало в порядке вещей. Мой запрет бы ничего не изменил.
- Ты так и не ответил, к чему были все эти фокусы.
- Я не обязан вам ничего говорить. – зайдя в конюшню, Матис достал из кармана кусок сахара, и, погладив Одетт по морде, скормил лакомство. Он наглаживал ее так рьяно, что я подумал о том, как бы не облысела лошадь к приезду Сарона. Да, знатно я его раздразнил. Однако, кровь у меня кипела, словно от адреналина. Так чувствуешь себя на охоте.
- Знали бы вы, как я вас ненавижу…- процедил сквозь зубы Канзоне, отходя от меня на шаг, подтягиваясь на руках и садясь на большой – высотой ему примерно по пояс деревянный ящик. Осознавал ли он, что сам загоняет себя в угол?
- Я знаю, как ты меня ненавидишь, но не до конца понимаю, из-за чего. Неужели я настолько напоминаю тебе того безумца? – я оперся руками по обе стороны ящика, тем самым не оставив ему путей для отступления. Но он смотрел на меня на удивление спокойным, если не холодным взглядом.
- Не только его, – сказал Матис, – Микеле тоже. Я проклинаю тот день, когда встретил вас, потому что вы принесли в своем характере, умениях и привычках все, что я пытался забыть столь долгое время. Вы свели на нет все мои усилия и надежду обрести забвение и покой.
- Возможно, я чем-то и схож с людьми из твоего прошлого, но я – не они, – возразил я, глядя ему в глаза. Черные и блестящие. Тьму в помещении разгонял льющийся из застекленного окна свет луны. – Я все равно отличаюсь от них. И ты должен понимать это.
Он опустил голову и покачал ею.
- Скажи, разве ты любил Микеле также, как любишь меня? – и почувствовал, как он вздрогнул.
- Что за… Я не люблю вас!
- Вот именно, – согласился я, – Тогда как я могу быть похож на него, если я отвратителен тебе и ты меня ненавидишь? – Канзоне не ответил, но я почувствовал, как он дрожит. Жаль, я не очень хорошо видел выражение его лица, но, боюсь, даже если бы и имел такую возможность, то не смог бы его описать. Мне казалось, что Матис в тот момент испытывал слишком смешанные чувства.
- И разве Микеле смог заставить тебя забыть обо всем в тот последний раз, когда вы лежали вдвоем на кровати и ты целовал его отяжелевшие от слез веки?..
- Замолчи и дай мне уйти! – закричал он, требовательно и сильно толкнув меня в плечо. В глазах смутным блеском уже отражался страх, смешанный с бессильной яростью. Однако, я не поддался.
- А это – еще одно мое отличие от всех них: я тебя не отпущу. – я чувствовал на своем лице прерывистое дыхание. И этот соблазнительный запах его тела… Понимал, что постепенно теряю над собой контроль.
Слегка отрезвил меня резкий, внезапный звук удара хлыстом по деревянной стенке ящика. Но после пришло чувство какого-то приятного возбуждения.
- Еще дюйм ближе, и я отстегаю тебя, как непослушное животное! – выпалил Матис. Каждое слово слышалось, как те же удары.
Наверное, я свихнулся, но чем более агрессивным он становился, тем больше возрастало мое желание. Я совершенно не боялся, что он осуществит свою угрозу, и знал, что не так уж он меня и ненавидит, как хочет показать. Да, возможно, напуган, да, в недоумении, но это не ненависть. Я ее испытывал и я знаю, что это такое. Матис питает ко мне куда более сладостное и привлекательное чувство, чем нежность или влюбленность…
Перехватив руку с зажатым в ней хлыстом за запястье, я прижал ее к ящику, и, найдя в темноте его губы, впился в них глубоким, жадным поцелуем, вцепившись пальцами в кудрявую копну волос на затылке. Никогда я, наверное, не терял настолько разум, как в те минуты. Единственное, на что меня хватило – это по старой привычке поставить на землю лютню, чтобы не разбить инструмент в пылу этой страстной борьбы.
Не прекращая хаотичной пляски ласк и лобзаний, перемежающихся с не менее нетерпеливыми поцелуями Матиса, я – словно во сне, скользил руками по его телу, забираясь под одежду, словно изучая – будто бы никогда и не знал его прежде.
Я вспоминал ощущение его гладкой горячей кожи, рельефные, до боли чувственные изгибы шеи, плеч, торса и бедер. Я ощущал, прижавшись губами, как пульсирует от волнения кровь в его артериях и как отчаянно бьется сердце в пылающей груди.
Эти ловкие пальцы, что блуждали по моим плечам и спине, и эти нежные, зовущие губы и податливый рот были реальны.
Да, это не сон, это намного лучше.
Долгожданные, притягательные стоны раздались в бархатной полуночи и я наконец ощутил себя единым целым со столь длительное время желанным мной существом.
Прекрасный, словно юный фавн, он был полностью мой и с восхитительным пылом отвечал на все мои ласки. Более страстного любовника, чем Матис я еще не встречал. Каждое его прикосновение словно взрывало меня изнутри, заставляя раз за разом испытывать оргазмы.
Спустя некоторое время я стащил его с пресловутого ящика, и мы продолжили удовольствие среди скоплений душистого мягкого сена. Никогда раньше не подумал бы, что любовные объятия могут напоминать вражескую схватку, но иного сравнения мне в голову не приходит, если вспомнить те часы, и тот накал чувств, что выплеснулся наружу в ту ночь.
Огонь слегка угас лишь под утро, когда – устав поглощать друг друга, мы лежали в траве и я – держа его в объятиях, лениво скользил кончиками пальцев по влажному телу, глядя на его одурманенный блеск глаз и расслабленно полуоткрытые губы.
Проснулся я, когда солнце уже стояло чуть ли не в зените.
Разворошенное до безобразия сено, моя разбросанная по полу одежда…
Матиса не было.
Тут мой взгляд наткнулся на что-то черное с сене. Взяв предмет и очистив его от травы, я понял, что это хлыст.
И усмехнулся. Это значит, что он вернется.
Прошло четверо суток. Стало ощутимо холодать, и на коже уже чувствовалось ледяное дыхание приближающейся с каждым днем зимы. За это время я успел написать два этюда и до совершенства научился выигрывать их на скрипке, заменяя невозможные, фантазийные пассажи на реальные. Каждый раз, за какую бы музыкальную форму я ни брался, будь то соната, концерт или рондо, мое воображение нет-нет, но заводило меня в непроходимые, совершенно невероятные дебри, противоречащие всем законам построения, и только скрипка спускала обратно на землю.
Наверное, если бы не способность сочинять музыку, то я бы умер от скуки. Не существуй Матис, я возненавидел бы Дойч-Вестунгарн, словно сомкнувшиеся вокруг меня тюремные стены.
Прошло всего несколько дней, и, вспоминая ту последнюю ночь, я снова не был до конца уверен, что это не сон. Лишь беря в руки забытый хлыст, получалось верить, что это действительно было.
Я просто лжец.
На самом деле, я давно понял все, что чувствует Матис, и что пытался объяснить мне раз за разом.
Он ненавидел меня и любил одновременно. Любил меня трепетно и нежно, как Микеланджело. Любил уродливо и грубо, как своего безумного отца. В соединении это рождало самую ярчайшую, чистейшую страсть, на которую была способна его темпераментная, молодая душа.
От Микеланджело во мне был мой музыкальный дар. От Никколо Канзоне же…хм. Быть может, дело в возрасте и склонности к излишней порой повелительности в поведении, скоропалительным выводам… Я любил Матиса – совершенно открыто, что не было свойственно его отцу. Скорее всего, это подсознательно и породило самое большое смятение в его душе. Он находился в растерянности от того, что ему больше не приходится разрываться, жертвовать одним ради приобретения другого, как пожертвовал он благополучием своей семьи ради сдержания данного своему другу (или все же возлюбленному?) обещания.
