Что самое странное, во снах я не пытался овладеть им, хотя, несомненно, сгорал от этого порочного желания. Словно бы он был бесценной картиной, которую нельзя было портить – лишь любоваться и восхищаться ею.
Я хотел его, и это доводило меня до безумия – желание сорвать с него одежду, и, прижав к себе, впитать этот неповторимый жар его взрывоопасной крови, вновь испытать на себе страсть его дикой натуры и услышать эти стоны – порой наполненные таким сладострастием, что – ловя их, становится трудно дышать…
Мне надо успокоиться.
Спустившись на первый этаж и выйдя во двор, я умылся из стоящей возле забора большой бочки. Ледяная вода и холодный воздух поздней осени меня немного отрезвили и уже не казалось, будто бы я горю в огне.
Облокотившись о заграждение, я бездумно смотрел на пустынную в этот час степь и тускло бледнеющий даже ночью горизонт. Меня поглотила какая-то беспросветная апатия.
К черту ее, она ничего не меняет. Даже если мне придется продать душу тому инкубу, что приходит ко мне по ночам в образе Матиса, я ничего не сделаю Канзоне против его воли и не причиню ему вреда.
Я обещал.
Вновь увидеть Матиса мне довелось только спустя два дня. Прогуливаясь как-то вечером, после наступления темноты на холмах, неподалеку от поместья Сарон, я встретил Джанго Виттерштайна, который вел под узцы рыжего коня, по-видимому, возвращаясь с пастбища обратно в табор.
Поздоровавшись рукопожатием, он сказал:
- Ааа, странник… Куда снова путь держишь? – в этот раз на нем не было его обычного пестрого жилета, и черная куртка с серыми штанами вместе с темной шляпой смотрелись непривычно безрадостно. Чего не скажешь о лице цыгана: хитровато-проницательный прищур и улыбка из-под усов были на месте.
- Самому бы знать, – отозвался я, – Просто иду, куда глаза глядят.
- Видать, ищут что-то, – сказал барон, запаляя табак в трубке и выдыхая душистый дым в ночной воздух, – Раз не знаешь, куда идти, пошли со мной…- и мы, беседуя на разные темы, не спеша направились к стоянке, что находилась примерно в десяти минутах ходьбы.
Ночная жизнь табора была той же, какой я ее запомнил в последний свой визит сюда. Горело множество костров – большой общий и несколько отдельных. За общим народу было настолько много, что войдя на территорию, Джанго покачал головой и жестом кивнул на соседний костер, расположенный в метре от главного.
Единственное, что меня удивило в первые минуты, так это отсутствие музыкальной вакханалии – звучал всего один инструмент у главного костра и я поначалу никак не мог определить, какой. Он был струнный, но не похож на гитару или мандолину. И уж тем более не арфа. Это…
Ответ настиг меня даже не тогда, когда я смог за пламенем разглядеть инструмент, а стоило лишь узнать человека, играющего на нем. Матис.
Я наконец смог определить, что за мелодия звучала: лютневая сюита «Павана и Гальярда» Винченцо Галилея, XVI век. Это меня приятно удивило. Я слышал эту мелодию лишь однажды – когда изучал историю музыки и специально приглашенные музыканты проигрывали для примера различные произведения того времени.
Огонь костра то опадал, то вновь скрывал его от меня, но даже в таком положении я хорошо видел его и чувствовал легкое волнение.
Вылитый лютнист с картины Караваджо. Так чувственен в момент единения с музыкой, словно пропитан той эпохой. Просто прекрасен… Mon Dieu, убереги меня от совершения глупостей!
Последний раз проведя пальцами по струнам, он поднял глаза и уперся взглядом прямо в меня. Я сидел напротив него, только за соседним костром.
Тут же в его лице что-то неуловимо изменилось. Я не могу точно сказать, что это были за эмоции: тревога ли, страх, удивление или недовольство – не знаю. Но он тут же отложил лютню в сторону, и я понял, что причиной окончания концерта стал я. Он не хотел играть мне.
Это слегка озадачило. Я совершенно не расстроился, но чувствовал, что слегка задыхаюсь от невозможности понять его мотивы.
Собравшиеся вокруг него девушки-цыганки, похожие на пестрых экзотических птиц, умасливали его сыграть еще что-нибудь. Для них, как и для многих других людей в наш девятнадцатый век лютня была в новинку. Но Канзоне отрицательно покачал головой и сказал что-то вроде: «Хватит на сегодня». Одна из девушек подала ему курительную трубку с тонким прямым мундштуком и он, кивнув в знак благодарности, сунул ее в рот.
Я усмехнулся: он тут не просто свой, но и всеобщий любимец.
Джанго мне что-то говорил, и я старался поддерживать разговор, но наверняка вид у меня был рассеянный и слегка отсутствующий.
На какой-то момент я снова встретился с Канзоне взглядом и он, прищурившись почти как Виттерштайн, внезапно обнял за шею сидящую рядом молодую цыганку и крепко поцеловал ее в подбородок, возле рта, чем вызвал всеобщий вопль удивления и смущенный смех.
Я фыркнул и чуть не засмеялся – что за ребячество. Хочешь сделать мне больно или вывести из себя – просто подойди и ударь. Я уже не юнец, чтобы поддаваться на подобные провокации.
Джанго погрозил пальцем Матису и снова отвернулся. Сделав над собой усилие, я тоже отвел взгляд от объекта своего наблюдения и сосредоточил внимание на собственной компании: бароне, двух цыганках средних лет и трех мужчинах, один из которых что-то вырезал из дерева.
Беседа меня даже увлекла, но спустя некоторое время я почувствовал толчок в плечо, и, повернув голову, увидел удаляющегося Матиса. В левой руке он держал свернутый, довольно толстый кожаный хлыст, какой используют для усмирения лошадей. Должно быть, им он меня и задел.
Случайно? Сомневаюсь. Места для прохода было предостаточно.
Подождав, пока Канзоне скроется за границей стоянки, я сказал Джанго: «Скоро вернусь», – и направился следом. Если это было приглашением, то он будет стоять там, если же нет – его уже не будет.
И он был там. Матис стоял за одним из шатров и, закинув ремень с лютней на плечо, курил трубку, глядя на освещенные звездами и полной луной холмы.
- Добрый вечер, Матис. Ты хотел меня видеть? – спросил я, подходя к нему.
- С чего вы взяли, – фыркнул он, – Я вас случайно задел.
- Вот как? Что ж, ладно. Тогда я, пожалуй, пойду... – усмехнувшись краем рта, проронил я, направляясь обратно. Что за идиотские выходки, чего он хочет?
Внезапно пальцы вцепились мне в рукав, удерживая.
- Стой. Тихо.
- Что? – я вопросительно посмотрел на него, но взгляд Канзоне бы устремлен в сторону шатров. Мне показалось, что стенка одного из них слегка шевельнулась.
- Пошли отсюда. – он потянул меня за рукав, и – тут же отпустив, спустился вниз с холма и быстро зашагал прочь от стоянки. Я направился за ним.
Когда мы пересекли большой луг, и поднялись на холм, где я в начале своего пребывания в Дойч-Вестунгарне одно время любил бывать, я решился наконец спросить:
- Ты не скажешь, куда мы идем?
- …Нет. – он ответил не сразу, с заминкой.
- Почему?
Матис остановился.
- Потому что сам не знаю. – и продолжил путь.
Прекрасно, ничего не скажешь. Но я был не против этой неопределенности. Потому что был рад его видеть и ощущать его близость и истинность существования. Ни один чувственный сон нельзя было сравнить с тем, что я испытывал, находясь рядом с ним в реальности.
- А о чем ты хотел поговорить – тоже не скажешь? – поинтересовался я.
- Я не собирался с вами вести разговоры. Только сказать, чтобы вы перестали меня наконец преследовать. Вы еще не поняли? – он резко становился, словно врос в землю и бросил на меня острый взгляд через плечо.
- Я не преследую тебя, и не преследовал никогда, – с легким холодком ответил я, чувствуя, как по телу словно проходит легкий электрический разряд, – Я пришел с Джанго, и не знал, что ты был там. – видимо, он не нашелся, что ответить на это, и потому отвернулся, собираясь идти дальше, когда я сказал:
- А тебе не стоило целовать ту девчушку. Барону это не понравилось. Совсем на ошибках не учишься.
