- Не смей обвинять моего сына в воровстве!!! – закричала мать Микеле. Ее лицо был красным и опухло от слез. Она была на грани истерики. – Ты сам и подбросил эту проклятую скрипку, ублюдок, а сваливаешь вину на Микеланджело!!

- Я не делал этого! – крикнул Микеле, выворачиваясь. – Я не знаю, как она оказалась у меня!

- Молчи, щенок! – мой отец встряхнул его, удерживая. – Я навсегда отучу тебя брать чужое! Без рук тебе уже ничего не понадобится, воришка!

- Что здесь происходит?! – воскликнул я. Сеньора Моретти тут же метнулась ко мне:

- Тео, ты же знаешь Микеле – он никогда бы в жизни… Он не вор, ты же знаешь! Скажи своему отцу! Это сделал кто угодно, но не он! Умоляю, скажи ему! – она зарыдала, сидя на коленях и я поспешил ее поднять.

Меня всего трясло и я боялся попросту лишиться чувств. Я уже не понимал, что происходит вокруг меня.

Никакая вещь в мире не могла бы меня убедить, что Микеле пытался что-то украсть.

- Тео, я не делал этого! – крикнул он, с отчаянием глядя на меня. Он был в абсолютной панике и недоумении. И говорил правду – я видел это. Мы дружим восемь лет и за это время я научился распознавать, когда он начинал лукавить. – Прошу тебя, поверь мне!

- Я верю тебе. – ответил я, поднимая мать друга на ноги. – С чего ты взял, что он хотел украсть что-то из твоей мастерской? – я бросил резкий взгляд на отца.

- После его прихода я не досчитался своей лучшей скрипки, а когда вернул и заставил вывернуть мешок, в котором он принес заказанные овощи, то обнаружил потерянное! Хороших же друзей ты себе выбираешь – щипачей! – прорычал тот, еще раз встряхнув упирающегося Микеле за плечи. – Эта скрипка стоила бы не меньше пятисот флоринов на рынке!

Я раскрыл рот, чтобы сказать еще что-то, но тут с улицы донесся шум, дверь открылась и в дом ступил мужчина лет пятидесяти. Поверх повседневных куртки и штанов на плечи была накинута черная мантия.

- Ну, что тут у вас? – с раздражением процедил он, – Вы отрываете меня от важных дел.

- А, судья Риччи…- осклабился отец. – Прошу, рассудите нас. Напомните, какое наказание дается за кражу в особо крупных размерах?

- Ломают кости руки. – с совершенно постной миной ответил судья, – В Англии, насколько я знаю, еще строже – отрубают кисть.

Услышав это, Микеле забился еще неистовее, родители Моретти бросились к судье, уверяя, что их сын не мог бы совершить такое преступление, а я похолодел от ужаса.

- А что – здесь кто-то совершил нечто подобное? – спросил судья.

- Да, вот этот мальчишка…- отец кивнул на Микеле, – Украл дорогую скрипку. Я поймал его, можно сказать, за руку…

В ходе длительных разбирательств, сопровождаемых истериками и криками, я понял две вещи: что отец лгал. И что Микеле не спастись.

- Значит так…- отряхнув с полы своей мантии невидимые пылинки, сказал судья, – Поскольку у нас не Англия, с ее пережиточным пуританством и не век инквизиции, наказание будет значительно облегчено: мы не станем ему ни отрубать кисть, ни ломать руку полностью. Достаточно пальцев. Это не так страшно и такое повреждение при должном уходе быстро срастается, однако…- он взглянул на застывшего в ужасе Микеланджело, – В следующий раз этот юнец будет думать, прежде чем идти на преступление. Полагаю, пожизненная неспособность играть на скрипке послужит ему достойным наказанием. А сейчас, прошу простить, я спешу.

- Нет, только не это! Прошу вас, нет! – Микеланджело пытался вырваться из рук моего отца, но, по знаку судьи, его еще схватил за ноги и пришедший с ним офицер, и они вдвоем пытались вытащить его во двор.

- Вы с ума сошли!!! Куда вы собрались?! Вы не можете так просто обречь его на это!! – закричал я вслед уходящему Риччи, но меня оттолкнул в сторону один из офицеров, – Что вы делаете?! Отпустите его!!! – пытаясь помочь Моретти высвободиться, я изо всех сил бил, пинал и толкал тех, кто хотел удержать его. Но силы были неравны: стоило Микеле освободиться, как новые руки излавливали его и продолжали начатое, – Он лжет! Микеле не делал этого! Не верьте ему, он лжет!!! – но меня не слышали или не хотели слышать. Те, кто не принимал участия в скручивании моего друга и усмирении меня, стояли, и, качая головами, твердили: «Как не стыдно – обокрасть мастера Канзоне!», «…Поделом ему…», «…Если не дать испорченному ребенку в свое время понять, что хорошо, а что плохо – он вырастет преступником…».

- «Идиоты!» – хотелось заорать мне, – «Тупые животные, способные слушать лишь вопли обезумевшего от собственной злобы и безысходности болвана! Где ваше собственное мнение и разум, где?!!»

Но разве кто-то послушает четырнадцатилетнего мальчишку?

Разъяренная толпа высыпала на улицу, а меня впихнули обратно в дом, где, сидя на скамье, тихо плакала моя мать, и захлопнули дверь, чем-то подперев ее снаружи, потому что сколько бы я ни колотил в нее, она не поддавалась.

- Маттиа, сынок, смирись… Микеле не спасти, – тихо сказала мать и мне впервые – впервые в жизни захотелось дать ей пощечину, чтобы отрезвить.

- Не смей говорить так! Я не позволю его… Он ни в чем не виноват! – кричал я, раз за разом пытаясь выломать дверь. Мне казалось, она начала поддаваться…

- Я знаю, милый. Но Никколо совершенно сошел с ума. Я хорошо знаю его – он добьется своего. Наверное, он подкупил судью.

- Я и так это знаю! – огрызнулся я, не прекращая попыток вырваться и чувствуя, как невыносимо болит все тело от многочисленных ударов. Эта боль только придавала мне сил, заставляя с удвоенной яростью кидаться на чертову дверь, словно птица на стекло.

Внезапно у меня в ушах зашумело, а тело прошиб холодный пот – с улицы донесся громкий душераздирающий крик. Этот звук окончательно затуманил мой разум и затупил чувство самосохранения и боли. Мне казалось, что я обезумел, раз за разом бросаясь на препятствие.

Дверь с треском открылась, повиснув на одной петле.

Проталкиваясь сквозь толпу собравшихся, я чуть не упал, услышав этот кошмарный, полный невыносимой боли крик Микеланджело воочию. Он пронзил меня, словно нож, в самое сердце. Но хуже этого крика стал отвратительный, громкий хруст раздробленных суставов.

- Отойдите от него! Микеле! – я наконец выбрался из толпы и изо всех сил оттолкнул солдата, который молотком ломал Моретти кости.

К моему мимолетному изумлению, тот не накинулся на меня, чтобы убрать с дороги и продолжить экзекуцию. Потому что все уже было кончено.

- Микеле…Боже, Микеле…- я схватил его за голову, вглядываясь в белое, как полотно, залитое слезами лицо. Его губы дрожали, а глаза в каком-то безумии смотрели сквозь меня. Он сотрясался всем телом. Казалось, Моретти вот-вот лишится чувств.

- Тварь! Где эта тварь! – взревел я, выискивая глазами в толпе родителя, – Где то животное, что называет себя моим отцом?!! – люди молчали, переглядываясь, в толпе стоял гул, некоторые начинали уже расходиться. – Где он?!! – в ответ молчание.

И тогда силы меня оставили. Я не выдержал и просто разрыдался, обняв за плечи дрожащего от боли в раздробленных окровавленных пальцах Микеланджело и уткнувшись лицом в его плечо.

Все случилось из-за меня. Из-за моего проклятого обещания. Из-за моей любви к Микеле. Из-за моего мимолетного влечения, к Елене, породившего ложную надежду в ее душе. Из-за меня…

- Микеле… Микеле… Микеле… Микеле…- твердил я хриплым от плача шепотом, будучи не в силах выдавить из себя конец фразы. Я задыхался от горя и вины. И, когда пытка достигла своего апогея, из моего горла вырвалось в темноту безумным криком: – Прости меня!!!

В тот день я не вернулся домой. Я не вернулся бы туда в любом случае. Разница была лишь в том, что если бы Микеланджело не сказал мне остаться с ним, я отправился бы бесцельно бродить по ночным улицам, поглощенный собственным горем и апатией.

Хирург, долгое время трудившийся над ранами моего друга, закончил лишь в четвертому часу утра, и, выйдя, сказал, что больной хочет меня видеть.