- А вдруг отец не любит нас? – прошептал я, вцепившись в ее пальцы, – Почему мы не можем уйти и жить вдвоем?

- Это неправда, ангел мой. Отец любит нас. И тебя, и меня. Но он сложный человек, столкнувшийся со сложной жизнью. Тяжело быть идеальным, живя на этой земле.

- Но почему же ты такой не стала?! – воскликнул я, вскакивая на ноги, – Ведь ты тоже живешь на этой земле и тоже увидела мало счастья! Почему ты не стала такой, как он?!

Мать печально улыбнулась, откидываясь на спинку кресла:

- Да, милый, я увидела много горя, однако, смогла испытать не меньше радости. Благодаря тебе…- она взяла меня за руки и слегка подтянула к себе, – Ты мое счастье, Маттиа.

Но, вопреки нашим опасениям, дела отца с момента получения денег пошли в гору. Для его мастерской было поставлено много различного материала: древесина, лаки, краски, различные инструменты, новые столы и так далее. Все дни отец ходил в приподнятом настроении, был даже добродушен, чем несказанно удивлял нас с матерью. Он нанял подмастерьев себе в помощь, так что работа стала двигаться куда быстрее. В связи с наличием первоклассного материала и качество создаваемых инструментов сильно возросло. Появились новые клиенты, а с ними и новые деньги. Отец резко переменился за этот короткий срок: его глаза уже не метали молнии, а улыбка из безумно-кровожадной стала мягкой и теплой, словно бы он наконец научился любить, а не унижать и запугивать. Он не внушал страх. Я был ошарашен, когда однажды, вернувшись вечером домой – совершенно пьяный и веселый, с мешком за спиной, он поманил меня пальцем, а когда я приблизился, отец спросил:

- Ты правда хочешь научиться играть?

- Да, синьор, – ответил я, – Очень.

Он вновь расплылся в кривой, хмельной улыбке.

- Хорошо…- впихнув мне в руки свою ношу и хлопнув по плечу, он встал, и, покачиваясь, отправился спать.

Я, проводив его взглядом, немного нерешительно развязал тесьму на грубой мешковине, и, заглянув внутрь, буквально врос в пол: в мешке лежала лютня! Отец, от которого я в жизни доброго слова не слышал, вдруг взял и подарил мне то, о чем я мечтал почти пять лет!

Я не знал, как реагировать на это.

Ноги меня не держали, поэтому я опустился на стул и некоторое время в совершенной прострации таращился в темные половицы, освещенные лишь слабым огнем от масляной лампы с красным абажуром.

Я не мог поверить в происходящее. Неужели все начало складываться так, как я мечтал? Заботливый отец, которого хочется любить, веселая мать, которой не приходится страдать, исполнение столь алкаемого моей душой желания… Не сон ли это?..

Достав лютню из мешка, я положил ее на колени и медленно провел пальцами по полированному гладкому боку. Совершенно новая, светлого дерева, с богато декорированной резной розеткой на деке. Блестящие черные колки. Гриф из эбена и на его фоне практически ослепительно белые металлические струны.

Я погладил их и прижался носом к деке. От инструмента легко пахло елью и лаком, металлом и… Далее мои мысли обрывались, затопляемые потаенным восторгом и радостью. О, как же я долго ждал этого!

Я нежно гладил ее, исследовал малейший изгиб, носивший в себе дух Ренессанса, дух непревзойденной изысканности. Такое же чувство испытывает мужчина, держа в объятиях любимую женщину – нежное, хрупкое по своей природе существо, приводящее в трепет каждую клетку тела.

Пожалуй, это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни.

Проснулся я утром от того, что в стекло моей комнаты на втором этаже ударялись мелкие камешки. Стояла теплая, еще не раскалившаяся летняя погода с легким, приятным ветерком, который через открытую форточку обдувал мне лицо.

Нехотя поднявшись с кровати, я подошел к окну и понял, что стучали вовсе не камешки, а горошины, которые швырял мне в стекло Моретти. Он, как всегда, на подъем был легче жаворонка, и, увидев меня, помахал рукой.

Ниже меня почти на голову, худой, с соломенного цвета прямыми волосами до шеи, он походил на десятилетнего ребенка. Большие, светло-оливковые глаза только усиливали это впечатление.

- Тео ! – он сунул руку в карман темных брюк и швырнул еще одну пригоршню гороха. Сколько же его там?!

Совершенно бодрый, он с живым интересом наблюдал, как я открываю раму и высовываюсь наружу. По-сравнению с ним, я – растрепанный и сонный, выглядел, как разбуженный посреди зимней спячки медведь.

- Я тебя снова разбудил?

- Ты же прекрасно знаешь, что да! – слегка недовольно отозвался я. Микеланджело поднес ладонь ко рту, словно хотел прикрыть улыбку.

- Хватит спать, а то я подумаю, что в тебя зашит сонный мешок! Сегодня праздник, можно проспать звездный дождь!

- Звездный дождь ночью, дубина, а не утром! – фыркнул я с невольной улыбкой, – Ты самый надоедливый, из всех, кого я знаю.

- Тем не менее, неизменно ходишь меня послушать, – лукаво ухмыльнулся он, указав на стоявший возле него футляр, – А звезды и днем не проблема. Если спуститься в колодец.

Микеле подрабатывал, играя на скрипке в публичных местах и я часто приходил послушать выступления. Так часто, что выучил уже весь его репертуар, но ни разу мне не надоедала его манера исполнения. Наверное, потому что каждый раз он играл произведения по-разному.

- Ладно, черт с тобой, твоя взяла! – махнул я рукой и вернулся в комнату, чтобы одеться, а спустя две минуты уже шагал по улице в сопровождении Моретти.

- Ты всегда так ждешь огней Лаврентия [1], – промолвил я, – У тебя какое-то особенное желание?

- Да, – кивнул Микеланджело, – Я прошу о том, чтобы в будущем иметь возможность стать великим музыкантом. Или даже композитором. Я пробую сочинять небольшие этюды, и пока у меня мало что получается, но… я верю, что получится. Нужно просто выработать навык. Везде надо вырабатывать привычку… – и он замолчал, словно смутившись, что выдал мне свою тайну.

- Я тоже верю, что у тебя все получится, – сказал я, и, пытаясь возвратить ему уверенность, успокаивающе хлопнул по плечу, – Ты такой талантливый…мне о таком только мечтать.

- Спасибо, Тео, – он благодарно посмотрел на меня, – А ты загадываешь желание на святого Лаврентия?

- Да, – признался я. Видя, как изумленно взлетели вверх брови друга, не удивился: по сравнению с мечтательным и утонченным Микеланджело я казался явным скептиком, хотя на самом деле тоже был склонен к юношескому романтизму, даже порой наивности.

- Вот как? И что же?

- Если рассказать, не исполнится. – открестился я.

- Э! Не увиливай! – возмутился Микеле, – Я ему, значит, душу раскрыл, а он…

- Какой же ты зануда…- вздохнул я, легонько стукнув кулаком его по макушке, – Я загадываю всегда одно и то же желание…

- Какое? – Моретти, проходя мимо одного из садов, вытянул руку и сорвал пару яблок. Дойдя до небольшой площади, мы сели на теплый каменный парапет.

- Я хочу почувствовать настоящее счастье и покой. Не омраченное ничем. И понять, что это оно, а не всего лишь сиюминутное наваждение.

- Я не вполне понимаю, о чем ты…- Микеле доел яблоко и швырнул огрызок куда-то в кусты белой гортензии. – …но осмелюсь предположить, что ты говоришь о райском блаженстве, в котором пребывает праведная душа после смерти.

- Возможно, но явно не после смерти, – хмыкнул я, кидая свой огрызок туда же. – При жизни.

- Это нереально, – с усмешкой покачал головой он. – Моя матушка говорит, что подобное чувство предвещает смерть.

- Кто знает, – я, положив подбородок на колено, наблюдал за прохожими, что скользили вдоль высоких старинных зданий, по рыночной площади и вдоль берега реки.

- Чего тебе не хватает, Тео? – в ярком солнечном свете Микеланджело был похож на ангела: соломенные волосы сияли золотом, а кожа мягкой белизной.

- Я и сам хотел бы знать, – я распрямился, глядя на него, – Но на данный момент, твоей музыки. – тот, поняв намек, засмеялся и кивнул головой, а затем направился к середине площади, перекладывая скрипичный футляр из одной руки в другую.