Когда пришёл черёд Лорана, казалось, что он только проснулся и не слушал Кольера вовсе. За всё то время, что его оппонент играл, Морель даже не шелохнулся и только теперь сдвинулся с места и, как это делал по обыкновению, неспешно открыл футляр белыми длинными пальцами, глядя на которые, я в какой уже раз ощутил невольный трепет и бег мурашек по коже. В памяти всплыл парижский вечер перед моим первым выступлением в Гранд-Опере, когда он играл мне на скрипке умиротворяющие колыбельные и сонаты, убаюкивая поднимающийся внутри меня, словно мерзкая, удушливая тошнота, страх.
“Давай же, Амати”, – подумал я и, глядя на бледное лицо со сверкающими глазами, сплёл пальцы в “замок”, а после покосился на Норриса. Тот внимательно наблюдал за Лораном, словно не понимая, почему тот медлит.
Так же неторопливо, игнорируя издевательскую улыбку Кольера, Лоран положил свою алую возлюбленную на плечо и начал медленно, словно пробуя струны, водить по ним смычком. Зазвучали низкие ноты, напоминающие песни бродячих цыган, но лишь поначалу – эта музыка была другой. В ней звучало что-то опасное и поначалу пугающее, напоминающее злость. Настолько опасное, что я начал понимать всю глубину ярости Лорана. Постепенно эти крадущиеся ноты стали превращаться в совершенно сумасшедшую пляску, от чего моё сердце забилось сильнее и чаще, а кровь ускорила свой бег по венам. Один и тот же рваный мотив – всё быстрее и быстрее с каждым разом. Так быстро, что я почувствовал, будто готов сорваться с места и куда-то бежать. Я ослеп и ничего не видел. У меня плыло перед глазами, а в лёгких воздух встал комом. Точно также было, когда Лоран плакал над своей изувеченной Амати, а я не мог успокоить его и не нашёл способа лучше поцелуя – удушающего, подавляющего и одновременно такого нежного и алчущего, что хотелось кричать и рвать на себе одежду.
Я смотрел на помост, и мне казалось, что у Лорана выросла третья рука – так быстро он чертил смычком по струнам. Нет… это не музыка, это была какая-то сумасшедшая грань между дозволенным и вопиющим. Ничего академического! Казалось, ещё немного и эти обжигающие трели превратятся в варварский визг и первобытную панику. Но нет: он держал эту грань, держал! И это было... невыносимо!
Из толпы послышался чей-то стон – одна из дам не выдержала и упала в обморок. Ещё двум девушкам стало плохо и их усадили на стулья, обмахивая веерами. Это воистину была страсть – удушающая и разрушающая, заставляющая вожделеть живое и желать смерти одновременно.
Последняя, невообразимо высокая нота проколола пропитанный ароматом духов воздух и воцарилась тишина.
Никто не аплодировал, все смотрели на белого, как мел, тяжело дышащего, красивого юношу, чьи волосы и скрипка были одного цвета, а кобальтовые глаза сверкали не то от злости, не то от экстаза.
Как это ни странно, первой отошла от оцепенения та самая дама, которая лишилась чувств во время концерта. Вслед за ней вскочили с места и захлопали две девушки, а виконт подхватил их овации и вскоре оглушительно аплодировали все зрители.
- Либо в вашего протеже вселился дух Паганини, либо я ничего не смыслю в музыке, – с хитрой улыбкой сказал мне Норрис. Его лицо порозовело, от чего седые усы стали казаться ещё белее. – Он без сомнения гениален.
Я рассеянно хлопал в ладоши и никак не мог собраться с мыслями. Мне казалось, что меня просто разбили на части, а после кое-как сгребли в одну кучу. Лоран же стоял и не двигался с места. Я не мог понять, почему он не уходит.
Амати был бледен, как полотно, слегка покачивался и несколько тонких волосков цвета бордо прилипли к влажному лбу. Неужели он сейчас...
Не успел я додумать свою неутешительную мысль до конца, как утратившие блеск глаза Лорана закатились и он с жутким грохотом рухнул на помост.
Когда Морель пришёл в себя, был уже поздний вечер. Часы на каминной полке показывали десятый час, а дом был пуст – Парис и Эйдн ещё не вернулись с приёма. Меня же и Лорана, которого я взял на руки, до кеба проводил встревоженный виконт и наказал мне лучше заботиться о здоровье моего протеже.
- Этого мальчика ждёт великое будущее, – сказал он, – Но скверное здоровье вполне может всё разрушить.
Поблагодарив Норриса за чудесный вечер, я шагнул в кеб и кебмен направил лошадей к нашему поместью.
И вот теперь я сидел в гостиной у камина и, глядя на рыжие языки пламени, ждал, когда же мой Амати очнётся, чтобы, наверняка, спросить, что же произошло. В комнате стояла тишина, но в ней мне снова и снова чудились звуки того адского мотива, который был сродни огню.
Тут я услышал шорох и, повернув голову, понял, что это зашевелился, приходя в себя, Лоран.
- Андре...- пробормотал он, хмурясь и пытаясь открыть глаза.
- Я здесь, любовь моя. – я подошёл и, сев рядом с ним, протянул руку и убрал темно-бордовые волосы от лица.
- Я проиграл? – этот вопрос слегка вогнал меня в ступор, но я, опомнившись, покачал головой и ответил:
- Никто не называл победителя, но, по-моему и так всё было понятно – то, что ты там выдал, было больше, чем музыка. Виконт Норрис сказал, что в тебя вселился дух Паганини, и что ты гениален.
Услышав это, Лоран ухмыльнулся, но как-то нерадостно:
- Да, он прав – это была не музыка, – тихо промолвил он, – Это была моя злость.
- Одного я не пойму – зачем нужно было так нервничать, до обморока? Ты всех жутко перепугал на приёме. И как так случилось, что ты оказался втянут в эту глупую дуэль?
- Я и сам не понял, – признался Морель, – Ко мне подсел Кольер и спросил насчёт моей скрипки – играю ли я на ней. Я ответил, что да. Тогда он начал говорить о музыке на этом балу, о танцах и спросил, почему я не танцую. Я ответил, что не люблю танцевать. Кольер высказал сожаление по этому поводу и заявил, что нет ничего приятнее танцев и что это – одно из высших достижений цивилизации.
Когда же я мягко намекнул, что танцуют не только в цивилизованном обществе, но и повсеместно, даже в самых глухих закоулках джунглей, он неожиданно сменил тему. Вероятно, я задел его своим замечанием. Александр заговорил о музыке, рассказал, что обучается музыке у самого Вирта и спросил у меня, что, на мой взгляд, самое главное в музыке. Я ответил, что вдохновение и чувства. Он со мной не согласился и принялся доказывать свою точку зрения. Дошло всё до того, что он окрестил меня несмышлёнышем, который путает отсутствие таланта с отсутствием вдохновения. Я разозлился и принял этот глупый вызов. Я действительно так неразумно поступил, Андре. На секунду я даже перестал уважать себя.
Я вздохнул и взял его за руку.
- Успокойся, – сказал я, – Тебя не за что терзать себя. В твоём мастерстве усомнились и ты устранил эти сомнения. Плевать на других, ты доказал в первую очередь самому себе, что способен породить что-то грандиозное при желании. Это дорогого стоит.
- Ты прав, Андре, – прошептал он и, уже тише, пробормотал. – “Но главное: будь верен сам себе; Тогда, как вслед за днём бывает ночь, ты не изменишь и другим. Прощай”[7].
- Вот именно. – я наклонился и, поцеловав его в лоб, спросил:
- Как ты себя чувствуешь?
- Сносно, но свежий воздух бы не помешал. – отозвался он с лёгкой улыбкой.
- Тогда у меня есть предложение, мой гениальный друг, – я улыбнулся шире, глядя на его улыбку. Лоран нетерпеливо дёрнул головой, словно говоря: «Не томи». И я продолжил:
- Я предлагаю собрать всё необходимое и отправиться на ночь в наш сад. Июньские ночи достаточно тёплы даже в таком болоте, как Англия.
Лоран с радостью принял моё предложение и уже через двадцать минут мы обустроились на траве под раскидистым и весьма приземистым дубом с довольно мощным стволом, постелив одеяло из толстой шерсти, бросив сверху пару подушек. Здесь никто не мог помешать нашему отдыху: дуб был надёжно спрятан среди других деревьев, а росшие то тут, то там розовые кусты только укрепляли эту убеждённость. Аромат их набухших цветов разливался в воздухе, лаская обоняние. Трещали сверчки и ночные огоньки сновали то тут, то там. Пожалуй, эту ночь можно было назвать сказочной. Запалив принесённый с собой фонарь, я откинулся на подушки рядом с растянувшимся на одеяле Амати.
