Внезапно я понял, что нахожусь не один в этой тьме: кто-то – возможно, пронизанный ещё большей болью, лёг рядом и обнял меня поперёк туловища. Я чувствовал горячую влагу его слёз на своей шее.
- Карл… – простонала сквозь муку душа, обжигая меня чем-то до ослепления живым и знакомым. Этот жар был настолько сильным, что я распахнул глаза и тут же вскинул вверх руку, защищая зрение от дневного света.
- Наконец-то… – прошептал я, глядя в широко раскрытые, полные ясного неба глаза Габриэля. – Он забрал и меня… – я не мог поверить, что наконец-то умер и попал в рай, и что меня так щедро вознаградили после смерти – подарили всю вечность рядом с ним.
Подняв руки, я взял его запачканное сажей лицо в ладони и едва не закричал от радости, от абсолютной реальности ощущения этих щек, потрескавшихся губ и катящихся из аквамариновых глаз тёплых дорожек слёз.
Я хотел ему что-то сказать, но просто не сумел. Вместо этого я обнимал Габриэля так, словно его могли у меня в любой момент отнять – уже навечно. И плакал, как ребёнок, уже осознавая, что это вовсе не рай, а наша бренная, земная жизнь, что в нескольких метрах к западу смотрела на нас пылающими жаровнями реальности. Я был счастлив так, как не был счастлив ни один смертный на свете. Он снова был со мной: моя любовь, мой ангел, моё наваждение – перепачканный чёрной копотью, испуганный и плачущий, но живой. Мне казалось, я обезумел, словно в лихорадке покрывая поцелуями его лицо и повторяя:
- Как?.. Как ты смог? Господи, я думал, ты сгорел… – он обнял меня за шею и так крепко прижался, что я почувствовал некоторое успокоение, но всё равно – ничто на свете не могло сейчас заставить меня выпустить своё призрачное сокровище из рук.
- Бетти, – тихо ответил он. – Она вывела меня через подвал – там была прогнившая рама, а мы выбили её.
- А где она сейчас? – спросил я. Габриэль судорожно вздохнул и, опустив голову, покачал головой. Но после всё же сказал:
- Она не выжила. Как и Дороти. Когда мы встретились, Бетти была вся обожжена. Не понимаю, как она ещё могла двигаться и соображать. Я вытащил её из дома, но она не прожила и часа. Тело сейчас вон там… – он указал в дальний конец сада Роззерфилдов, куда огонь не мог добраться и я, поднявшись с заботливо расстеленного кем-то тюфяка, направился туда, по дороге приняв от какого-то настойчивого господина тёплую накидку. Только надев её, я понял, что страшно замёрз – как-никак зима на улице, а на мне был лишь халат, да ночная сорочка. Габриэль – тоже кутаясь в чей-то плащ, последовал за мной.
Среди зарослей терновника и озябших лоз дикого винограда на земле покоилось обожженное тело, в котором я с трудом узнал ту хорошенькую, свежую девочку, что с неизменной улыбкой кружила по всему дому все те дни, что мы с Габриэлем прожили в погоне за глотком свежего воздуха под названием Свобода. Она спасла Габриэля. А значит – спасла и меня.
- Спасибо… – прошептал я и, будучи не в силах смотреть на обугленные останки, медленно побрёл обратно, обняв одной рукой молчаливого Габриэля.
Мне хотелось плакать, но я больше не мог – столько слёз, сколько я пролил за последние дни, я не расходовал за всю свою жизнь. Словно бы всем нам отведёно какое-то определённое количество слёз, которые можно исторгать постепенно, либо же выплакать разом. Я был абсолютно измучен и сам не понимал, как ещё могу двигаться и осознавать окружающую меня обстановку: люди сновали то там, то здесь, туша пожар. Женщины с детьми стояли неподалёку, с ужасом наблюдая за тем, как огонь обгладывает останки адского особняка, словно голодный пёс кость.
Ко мне и Роззерфилду подошёл лекарь и отвёз нас в ближайшую гостиницу, где, осмотрев и обработав ожоги, предписал тишину и отдых.
Позднее, засыпая в согретой теплом наших тел постели, я услышал шёпот лежащего в моих объятиях Габриэля:
- Теперь мы свободны, любовь моя. И я не боюсь сбиться с пути…
Спустя несколько дней мы вернулись обратно в семинарию, где, проучившись несколько лет, получили священнические саны. Мне и Габриэлю повезло – нас определили в один приход близ Вестминстера ввиду обилия людей в тех местах.
Честно говоря, я до сих пор не знаю, чем был спровоцирован тот пожар – непотушенной ли свечой в пылу забытья, местью отбросов общества за то, что Габриэлю удалось ускользнуть из ловушки или же Божьей карой за моё сквернословие пред распятием – не знаю. Быть может, это было вовсе и не наказанием, а тяжким, но необходимым путём к тому, о чём я и Габриэль так мечтали – духовной свободе, возвращению к себе самим. Боюсь, этого никто и никогда уже не узнает. Ведь пути Господни неисповедимы.
Поднявшись на ноги и бросив ещё один взгляд на алтарь с рассыпанными на нём белыми лилиями, я, не тревожась более ни о чём, зашагал по проходу между скамьями, навстречу своим прихожанам, пришедшим на исповедь.
[1] Мальчик-семинарист (фр.)
[2] Эндимион — олицетворение красоты — в греческой мифологии знаменитый своей красотой юноша.
[3] Песнь Песней Соломона 6:5
[4] Песнь Песней Соломона 4:3
[5] 1-е послание к Коринфянам св. апостола Павла, гл. 13.
[6] Псалом 62, стих 78
[7] Франческо Петрарка «На смерть мадонны Лауры»
[8] Милый друг (фр.)
[9] Frisson – трепет (фр.)
[10] распутник (фр.)
[11] Моё искушение (лат.)
Комментарий к Сад Зла. Продолжение. Иллюстрация к главе: http://i12.beon.ru/63/40/2064063/26/116023726/0001.jpeg
https://pp.vk.me/c836529/v836529515/274f8/tALP2zQe1Yo.jpg
====== Цветы смерти. ======
Моего лица коснулось прохладное дуновение ветра, донеся с собою вместе негромкое пение. Пела…женщина? Или ребёнок?..
С трудом разлепив веки, я встретил утро – такое же пасмурное и унылое, как и с самого приезда в Англию. Да, я определённо скучал по солнечной и знойной Италии, по её напоенным медовым светом растительности и горячей земле. Я скучал по тёплым, пропитанным морской солью ночам Венеции, её жителям. Мой дух жаждал услышать потрескивание огня в очаге и почувствовать запах масляных красок из студий художников и запах свежего дерева и лака из столярных мастерских. Хотелось услышать плеск моря и уловить рясочную пахучесть цветущей воды, наполняющую восточный ветер почти коричной сладостью… Хотелось. Но на данный момент у меня была другая задача – нужно было восстановить моего возлюбленного Амати. И если существует на свете человек, который способен помочь сделать это, то я останусь где угодно и сколько угодно – хоть в утопающей в весенней грязи мрачной Англии, хоть в раскалённых африканских пустынях. Амати… Неужели возможно быть настолько дорогим кому-то… мне.
Отбросив одеяло и ёжась от холода, я набросил поверх рубашки халат и подошёл к приоткрытому окну, намереваясь захлопнуть раму, но застыл, глядя вниз, на маленькую фигурку, застывшую на траве, возле скоплений вековечных дубов.
То, что я спросонья принял за пение, оказалось скрипичной мелодией, которую Лоран извлекал из своего инструмента, стоя в саду.
«Что он делает там, на холоде?» – подумал я и меня пробрал озноб от мысли о том, что можно играть в таких условиях. И одновременно, мне очень захотелось увидеть ближе юного музыканта, оказаться рядом с ним. Возможно, меня очаровала его мелодия, долетевшая сквозь прохладу туманного утра до моего сонного разума, а возможно, меня до сих пор пленяла мысль о том, что я столького ещё не знаю об этой хрупкой душе, что он казался мне как никогда далёким и прекрасным, словно мерцание звезды где-то в небе.
Наспех одевшись, я спустился в сад и зашагал по мокрой траве на звуки музыки. И чем ближе я подходил, тем сильнее крепла во мне уверенность. Это та же самая, сочинённая им мелодия… да, она самая. «Angelico» – как назвал её Лоран. Музыка, излучающая любовь, словно коитус всего самого прекрасного, на что способна охваченная страстью человеческая душа.
Подойдя, я наконец понял, почему он стоял именно на этом месте. Под дубом, в тени кроны, была наполовину врыта в землю (либо же просто проваливалась в рыхлую почву) небольшая скульптура ангела. Опершись на постамент, он, подперев мраморную голову рукой, словно бы слушал и в полустёртом временем, ветрами и ливнями лике мне почудилось некое смешение интереса и грусти. Так вот оно что: Лоран играл этому задумчивому одиночке. Мелодия в некоторых местах сбивалась и я знал, почему: замёрзшие пальцы, несмотря на подрезанные перчатки из тонкой шерсти плохо слушались Лорана и ему приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы держать нужный ритм и полноту звука.
