- Да, дайте нам какую-нибудь работу или поручение. – подхватил я. Ректор тяжело вздохнул, снимая очки и, подумав некоторое время, сказал:
- Поручение, говорите… Что ж… Есть тут одно. Но для этого вам придётся съездить в Лондон. Не далековато?
- В самый раз, сэр, – ответил я, замечая, что Габриэль странно побледнел при упоминании о столице.
- Что ж, тогда отвезёте письмо, которое я вам дам. Головой за него отвечаете! Отвезёте его по адресу Флит-стрит, десятый дом. Там спросите мистера Рэнди Н. Бейкера и отдадите ему этот конверт. Лично! Никаким секретарям, никаким горничным и тому подобное – только лично. В конверте важные налоговые документы. Не будет Бейкера – приходите в другой день, только оповестите меня, что задержитесь в Лондоне. Вам понятно, господа?
- Да, сэр, – отозвались мы, думая, что задачу на нас возложили если и не очень тяжёлую, но крайне ответственную, и если не сможем сохранить по какой-то причине посылку в целости и сохранности, начнутся поистине катастрофические проблемы. По крайней мере, для нас. Тогда и меня, и Габриэля точно исключат. Но, раз уж дали согласие, делать нечего.
- Что ж, тогда, раз вы всё поняли, идите. За конвертом зайдёте завтра, в девять утра. Вы должны быть уже готовы к отъезду. Экипаж будет ждать вас у ворот.
- Хорошо, сэр, до свидания, – после чего мы вышли из кабинета и направились по своим делам, обдумывая свалившуюся на нас обязанность.
Следующим утром, проснувшись в своей комнате, я испытал даже некоторый дискомфорт от непривычности. Удивительно – стоило мне провести одну ночь в его объятиях, как я уже начисто забывал, что вообще когда-либо спал один и жил отдельно. Габриэль… ядовитый сок лилии. Стоило лишь раз вкусить его поцелуя – и я оказался отравлен. В день, когда состоялся разговор с ректором, он не позволил после отбоя остаться с ним, аргументируя тем, что не желает вновь «проспать». Добиться от него удалось лишь поцелуя – и тот был больше похож на борьбу, лишь раззадорившую моё – как я уже понял – в отношении него ненасытное либидо. Но Габриэль мгновенно встрепенулся и стал неуправляем, стоило моим пальцам расстегнуть верхнюю пуговицу на его подряснике, и – прошипев что-то про животные порывы, выставил меня из комнаты, пожелав уже из-за двери спокойной ночи. Безжалостный засранец.
На часах уже была половина девятого и я, одевшись в «мирскую» одежду, начал поспешно собираться, укладывая вещи в матерчатый саквояж. Насколько я знал, в Лондоне было не теплее, чем в Блэкберне, поэтому, набив сумку, в основном, тёплой одеждой, я вышел из комнаты и направился к кабинету ректора. А на лестнице столкнулся с Габриэлем.
- Ой! О, извини…
- Ничего, – покачал головой он. Сонный и не выспавшийся, впрочем, как и я сам. А ведь просыпаясь вместе, мы выглядели куда свежее…
- Ты к ректору? – не зная зачем, спросил я, хотя ответ был очевиден.
- Да. Нам нужно забрать конверт, – хмуро отозвался он и начал спускаться вниз по ступеням.
Габриэль, как и я, облачился в повседневную одежду, от чего у меня возникло странное чувство дежа вю и вспомнился грозовой вечер в часовне. На то мгновение моя душа наполнилась радостью – мне почудилось, что мы больше не вернёмся сюда – а после погасла, наполнившись мрачным, дурным предчувствием: ведь находиться здесь – это то, о чем я мечтал с детства, глядя на отца. Тогда почему же мне так тоскливо в этих стенах?..
Но всё это сейчас не важно – я и Габриэль уезжаем в Лондон, и у меня будет возможность вспомнить ещё раз этот грешный, полный недостатков и зла мир познания. Я всегда был человеком, стремящимся узнать истину – а значит, я никогда не был человеком Бога. Ведь познав истину, я познал зло, а счастье со знанием несовместно.
Когда мы ступили за пределы семинарии, не выспавшийся, то и дело давящий зевоту кучер грузил наши саквояжи в сундук на запятках кеба и правил замок на дверце, а я в тайне не мог найти себе места от непонятной мне самому тревоги. Габриэль, сидящий напротив меня, выглядел всё таким же хмурым, как и с самого начала дня. Как я заметил, он оказался не в восторге от возможности снова оказаться в Лондоне и я подозревал, что причины этого крылись в его далеко не радужном прошлом.
- Aliquid tibi molestum est? (Тебя что-то беспокоит?) – спросил я его на латыни. Почему-то мне не хотелось, чтобы кучер, возящийся рядом, вникал в наш разговор.
- Nemo … (Нет...) – он поднял голову и в странно тусклом взгляде на мгновение блеснул вопрос, – Cur Latine? (Почему ты говоришь на латыни?)
Я не ответил, только молча посмотрел на кучера и Габриэль, понимающе кивнув, вернулся к созерцанию дорожных камней и пыли за окошком кеба. Ему не хотелось никуда ехать – я это чувствовал также ясно, как и собственное смятение. Всего лишь три месяца, но казалось, что мы, словно заточённые с рождения в темницу узники, вышли на свободу и теперь не знаем, что с ней делать. Так птицы, не вкушавшие ранее воли, боятся очутиться за пределами клетки. Неужели я умудрился прожить за это короткое время такую долгую жизнь…
Наконец, экипаж тронулся, по твёрдой, замёрзшей земле застучали копыта. А потом остались лишь мы, пасмурное небо и стелившийся под ним и вокруг нас туман... Тогда я подумал, что вот она, пожалуй, та грань, вслед за которой следует шаг с обрыва с пропасть.
- Мы ещё можем вернуться назад, – внезапно сказал он, глядя на меня холодными озерами глаз. Я молча покачал головой.
«Поздно, мы уже шагнули, Габриэль».
Помню, что эта неизбежная борьба страшила меня и, будь у меня такая возможность, не будь со мной Габриэля, я предпочел бы смерть. Неотрывно смотрел я на проносящуюся мимо туманную гладь реки, которая, петляя, спустя день этой конной прогулки уже будет отравлена стоками многонаселённого города Лондона. И жаждал, чтобы эта зловонная тьма поглотила меня навсегда.
Спустя несколько часов утомительного пути я ненадолго задремал, оставив Габриэля за чтением, а, проснувшись, обнаружил, что и он не выдержал монотонных покачиваний кеба и уснул, держа в расслабленных пальцах книгу. Она медленно ползла вниз с колен при каждом толчке и я, подавшись вперед, аккуратно высвободил её и взглянул на теснящиеся по периметру листа строки, беззвучно шевеля губами при прочтении:
«Уходит жизнь – уж так заведено,
Уходит с каждым днём неудержимо,
И прошлое ко мне непримиримо,
И то, что есть, и то, что суждено…»[7] – отложив в сторону томик, я невольно усмехнулся. Петрарка… Вечно мечется меж двух огней: религиозным долгом и своими чувствами. И, к большому моему несчастью, я его понимаю. Все мои усилия прийти к гармонии между долгом и своими желаниями каждый раз заканчивались провалом в пользу желаний. Ах, Габриэль, Габриэль… моё наказание и мой нектар одновременно.
Пересев на сиденье рядом с ним, я обнял его расслабленное тело за плечи, позволив медленно, сонно и ищуще опустить тяжёлую голову себе на плечо и погрузиться в ещё более глубокое и сладкое забвение. И, глядя на его прекрасное лицо в паутине сна, в памяти всплыл ещё один сонет. Помнится, когда я впервые наткнулся на него при изучении истории духовенства в эпоху Возрождения, то невольно перед глазами у меня встал образ Габриэля:
«Безжалостное сердце, дикий нрав
Под нежной, кроткой, ангельской личиной
Бесславной угрожают мне кончиной,
Со временем отнюдь добрей не став…» – сонета до конца я не помнил, а этот отрывок отпечатался в сознании, кажется, раз и навсегда. Он действительно безжалостен – этот бледный, тонкий ангел с чувственным и терпким, словно свежая ножевая рана, ртом. Не из тех, кто говорит слова любви; не тот, кому нужен хозяин и, конечно же, из тех, кому никогда не понадобится враг, потому что он уже есть с рождения – в каждом зеркале, в каждом речном отражении. Нарцисс из Аида. О да, в этом весь ты, Габриэль. И лишь поэтому боль от твоих шипов так сладка. И я не в силах от неё отказаться.
