Постепенно жизнь начала налаживаться, и спустя три года я привык к интернатскому образу жизни, пока не произошло одно неприятное событие, о котором я до сих пор вспоминаю с содроганием. Тогда я впервые познал грязь и алчность человеческой натуры. Увидел воочию, как безжалостно можно сломать только показавший свой цвет бутон, чтобы, насладившись несколько минут его ароматом, затем бросить в дорожную колею, где он проживет до первого же тележного колеса.

В один из пасмурных сентябрьских дней, когда все учителя и ученики находились в классах, со стороны внутреннего дворика раздался пронзительный крик. Сестра Долорес, прекратив читать Евангелие, отложила книгу в сторону и – приказав нам продолжить чтение самостоятельно – поспешно вышла.

Разумеется, мы – девяти-десятилетние лентяи, ни о какой учёбе и помышлять не думали в такой интересный момент, и потому сгрудились у окна, подминая друг друга под себя, чтобы разглядеть хоть что-нибудь в саду. В воздухе запахло грозой и переменами. Но, как выяснилось позднее, перемены эти были ужасными: из окна выпал один из учеников – Кристофер Браун.

Мальчика нашли в саду, среди кустарников тёрна с треснувшим от удара о каменный бордюр клумбы черепом. Прелестные волны светлых волос в крови, а остекленевшие золотисто-зелёные глаза смотрят в никуда. Когда-то живой человек теперь походил на сломанную куклу, что никак не укладывалось у меня в голове – как такое могло произойти, как?!

«Он сказал, что ему надо в туалет! Я выпустила его из класса только поэтому!» – захлебываясь в рыданиях, кричала сестра Маргарет сочувственно кивающему инспектору из Скотланд-Ярда.

Но ведь Кристофер лежал вовсе не под окном уборной, а под окном своей комнаты на втором этаже, которое, к слову, и было распахнуто настежь.

Всем стало понятно, что мальчик мог умереть по двум причинам: либо он на обратном пути из туалета решил за чем-то зайти к себе в комнату и, открывая окно, чтобы проветрить помещение, случайно выпал; либо же у ребёнка что-то случилось. Что-то, чего он не смог вынести и в итоге покончил с собой. Но какое, какое такое событие должно было произойти для того, чтобы обычно такой жизнерадостный и красивый юноша как Кристофер лишил себя жизни, наложил на себя руки и тем самым обрёк свою душу на вечные муки?!

Неделю с лишним инспектор безвылазно сновал по интернату, расспрашивал монахинь и священников, а также наставника погибшего – отца Дэвида, но так и не смог ничего добиться. Единственное, что детективу удалось выяснить у одноклассников Кристофера – так это то, что в последнее время мальчик выглядел подавленным и был чуть более молчалив, чем обычно. С оценками у него всё было в порядке, его все любили. Кристофер был редкостно красивым и дружелюбным ребёнком, из тех, кто у каждого вызывает расположение и приязнь.

Было даже не за что зацепиться.

И дело вскоре закрыли.

После похорон Кристофера я стал чувствовать себя неуютно, словно это место, которое по моему прибытию сюда было таким чистым и спокойным, навсегда пропиталось этим могильным холодом и никогда уже не станет прежним. Этот дух смерти, казалось, теперь жил в каждом кирпиче, в каждой рождающейся розе. И в каждом бутоне мне вместо растительных соков виделась кровь – та самая алая жидкость, что сочилась в тот день из головы Кристофера и впитывалась в рыхлую землю у подножия тернового куста. От каждого цветка пахло тленом, и я со страхом всё отчётливее понимал своим детским умом, что всё приходит в этот мир затем, чтобы умереть: в один прекрасный миг земля также равнодушно поглотит тебя, как и упавший с неба дождь.

Эта мысль буквально загипнотизировала меня и я, проходя мимо места смерти, часто останавливался и смотрел на торчащие, словно толстые иглы, шипы и на кривые ветви кустарника. И думал.

За этим занятием меня однажды и застал отец Дэвид, который, видимо, направляясь на урок, пересекал тот же участок сада, что и я.

– В чём дело, Габриэль? С тобой всё в порядке? – спросил он, останавливаясь.

– Да, святой отец. Я просто задумался, – ответил я. Этот человек мне очень нравился и я питал к нему доверия не меньше, чем к своему наставнику. Отец Дэвид имел весьма солидную внешность: высокий, с хорошо развитой мускулатурой и короткими чёрными волосами, он производил слегка угрожающее впечатление, но на деле был всегда ласков с учениками. По крайней мере, я никогда не слышал, чтобы он повышал голос или шлёпал линейкой своих подопечных по рукам.

– Слушай, малыш, давай договоримся… – он присел на корточки и взял меня за руки, как некогда отец Карл, от чего я мгновенно отвлёкся от своих мыслей и сосредоточил своё внимание на нём. – Если тебя что-то тревожит – хоть малейшая проблема – расскажи о ней мне или отцу Карлу. Нельзя держать в себе боль или страх, иначе они разрушат тебя изнутри, – тёмно-карие глаза внимательно вглядывались мне в лицо. – Ты понял меня?

– Да, падре, – ответил я. – Если меня что-нибудь встревожит, я расскажу вам.

– Вот и хорошо, – улыбнулся он. – А теперь беги, ангелок. Колокол на урок звонил уже давно.

Тянулись дни и я почти перестал думать о тайне смерти. Отчасти я смог отвлечься от своих мрачных мыслей благодаря отцу Дэвиду, с которым теперь проводил времени даже больше, чем с отцом Карлом. К тому времени я уже просто обожал преподобного Лемли. Он был не так занудлив, нежели Карл с его склонностью к пасторским поучениям, но в то же время оставался в моих глазах учителем и служителем Бога, перед которым испытываешь невольное почтение.

На переменах мы часто сидели в школьном саду и разговаривали на различные темы. Я заворожённо слушал его и думал, как мне повезло встретить такого прекрасного человека.

Но однажды я заметил, что отец Дэвид необычайно задумчив, словно пребывает мыслями не со мной, а где-то далеко.

– Святой отец, – обратился я к нему, когда мы в очередной раз сидели на одной из садовых скамей в перерыве между занятиями. – Что с вами? Вас что-то гнетёт?

– А? С чего ты взял, Габриэль? – словно очнувшись, спросил он и я окончательно уверился, что мой старший друг и кумир чем-то расстроен.

– Вы выглядите грустным... – я с любопытством и сочувствием смотрел на него, и преподобный Лэмли, слегка улыбнувшись, промолвил:

– Даже у меня бывают дни, когда мир кажется поблёкшим. Но это всё из-за бессонницы. Я не могу уснуть уже третью ночь и сильно устал. В эту тоже не сомкнул глаз – просидел в часовне наедине с собой и святыми.

– Один? И вам не было одиноко? – удивился я.

– Было, – засмеялся он. – Но это был единственный вариант.

– Если хотите, я посижу с вами, если и сегодня не уснёте, – предложил я, и Дэвид, обнажив белые зубы в улыбке, взъерошил волосы мне на затылке.

– Габриэль, милый Габриэль… Я благодарен тебе за заботу, но, думаю, не стоит. Тебе нельзя выходить из комнаты ночью, малыш. Устав школы.

– Но ведь вы же преподаватель, – возразил я. – Если вы разрешите мне, то я не нарушу никаких правил. Ведь вы же разрешите мне? – я вопросительно смотрел ему в глаза и священник, слегка расширив от удивления свои, подумал и ответил:

– На что ты подговариваешь меня, маленький искуситель? Ладно, так уж и быть – можешь сегодня прийти в часовню. Но не раньше двух.

– Я обязательно приду, – приятное возбуждение от намечающихся приключений заставило меня даже рассмеяться. Позднее я убедился, что скука – воистину корень зла и причина многих бед. Люди, увлечённые делами, попадают в различные неприятности гораздо реже чем те, которыми овладевает скука.

Часы на стене тихонько пробили два ночи и я, стряхнув назойливую сонливость, прислушался к тихому дыханию спящих в своих кроватях мальчиков, а после откинул одеяло и, спустив босые ноги на пол, бесшумно прокрался к двери и выскользнул в коридор. В школе стояла звенящая тишина, только едва слышно потрескивал огонь в закрытых настенных светильниках в конце коридора.