– Примерно восемь лет назад, – подумав, ответил Роззерфилд, и я замер, онемев на мгновения. Восемь лет – ничего себе! И он держал всё это в себе на протяжении столь долгого срока! Удивительно, как он ещё жив.
– Ты кому-нибудь ещё рассказывал об этом? – спросил я, и юноша в ответ отрицательно покачал головой.
– Я никому не мог рассказать. Никто не вызывал достаточного доверия. Не знаю, почему… но тебе не так трудно рассказывать обо всём. Уверен, из тебя выйдет превосходный священник, Карл, – усмехнулся он, но отнюдь не весело.
– Расскажи, – предложил я. – Я не стану осуждать тебя, потому что не имею на это права, ведь я такой же человек, как и ты. Смертный и порочный. Но, возможно, я смогу помочь тебе, если узнаю всю историю.
– Исповедь преподобному Карлу? – улыбнулся Габриэль.
– Именно. Называй это, как угодно, но будь честным с собой. Исповедь – дело довольно болезненное, требующее максимальной искренности. А искренность – это правда. А правда – это истина. Истина – познание. Познание – корень первородного греха. Изрекая его, ты очищаешься. Помни об этом.
– Да, – только и ответил он, глубоко вздохнув. – Ну что ж, слушай.
Моя история начинается с того, что я даже не ведаю толком, где родился, поскольку – как я узнал в свои восемнадцать лет – семья, в которой я жил все свои годы до совершеннолетия, была приёмной. Поэтому скажу, что изначально я жил в Шеффилде, в родовом поместье семьи Тейлор, где и прошло моё раннее детство.
Женщину, воспитавшую меня, звали Эмма Фостер, в девичестве Тейлор. Подтянутая и прямая, словно сухая ветка, она являла собой тип невероятно строгой дамы, что, честно признаться, редко когда способствовало нашему сближению. Даже будучи ребёнком я не понимал, почему моя мать так равнодушна ко мне, вплоть до жестокости, в то время, как другие женщины, имеющие детей, льнут к своим чадам всей душой, одаряя тех своей любовью и лаской.
Но несмотря на это, я её любил, ведь кроме неё у меня никого не было. Как говорила мне всегда она, отец нас бросил, а после и умер. Его нечёткий образ, увиденный мною в раннем детстве, запечатлелся в голове серой тенью и я почти не помнил его.
Поэтому я продолжал жить с матерью вдвоём, смиряясь с её холодом и отчужденностью. Эта бесчувственность всегда сильно обижала ребёнка во мне, и я даже обрадовался, когда в возрасте семи лет меня отдали на обучение в мужскую католическую школу-интернат при Эклсфилдском монастыре, что располагался к северу от Шеффилда, в Йоркшире.
В то августовское утро раздался стук в дверь. На пороге поместья стоял человек в длинных чёрных одеждах.
Подождав, пока Эмма спустится вниз, дворецкий открыл дверь и впустил гостя.
Им оказался священник, но отнюдь не тот, что заведовал нашим приходом. Это был зеленоглазый мужчина среднего роста и тонкого телосложения, с каштановыми, зачёсанными назад прямыми волосами. Привлекала внимание бледная, с болезненной синевой под глазами кожа, отчего этот человек казался очень уставшим. На носу было закреплено пенсне в тонкой оправе и с правой стороны от линзы свисала серебристая цепочка, теряющаяся другим концом за стойкой-воротом католической сутаны.
– Ах, преподобный Карл. Я так счастлива вас видеть в своём доме, – поцеловав по обычаю руку служителю Господа, женщина выпрямилась, со сдержанной, суховатой улыбкой глядя на него.
– Добрый день, мисс Фостер, – я прятался за перилами лестницы на втором этаже и увидел, как растянул тонкие губы в вежливой улыбке священник. – Надеюсь, я вовремя…
– О да-да, конечно, – кивнула она. – Вещи моего сына уже собраны, ему осталось лишь одеться, и вы можете отправляться в путь.
– Это прекрасно. Пунктуальность – ваше второе имя, миледи.
– Что вы, святой отец. Безупречен только Создатель наш. А мы в каждом шаге имеем недочёт.
– Вы слишком строги, мадам. Господь порой даёт жизнь поистине удивительным созданиям… – мягко возразил тот.
Внезапно старая перекладина под моей рукой громко скрипнула, и гость, подняв глаза наверх, упёрся взглядом в моё испуганное лицо. Сердце так и зашлось от страха – меня обнаружили. А если это так, то быть мне снова наказанным.
Эмма была строга как к себе, так и по отношению к другим. За малейшие провинности она наказывала: самым безобидным было заточение на двое суток в Красной комнате, где, по слухам, умер от болезни в страшных муках неведомый мне дядюшка Эклс, чей призрак так и не нашёл упокоения, обитая в каждом предмете данного помещения. Самым страшным же наказанием были побои, неважно чем: тисовым прутом ли, ремнём или же руками. Сейчас я понимаю, что переносить нападение мужчины куда легче. Всё же женщина – существо безумное: если её разозлить, она почти полностью теряет рассудок, контроль. В гневе дочери Евы безжалостны и жестоки, в насилии же – изощрённы. Женщина может легко убить. Гораздо легче, чем мужчина.
– …Например, вот это очаровательное создание. У вас ещё и дочь, мисс? – удивлённо переведя взгляд на Эмму, спросил клирик.
– Дочь? – Эмма обернулась, и, увидев меня, поджала губы. – Нет, преподобный. Это как раз мой сын. Габриэль, как ты посмел выйти из комнаты в таком виде?! Несносный мальчишка…
– Что вы, всё в порядке, мадам. Не будьте так строги – он же совсем ребёнок, – сказал священник, ласково посмотрев на меня.
Он поманил рукой:
– Подойди ко мне, дитя. Не бойся. – Выйдя из-за перил, я, придерживая на ходу слишком длинную полу ночной сорочки, спустился вниз, шлёпая босыми ступнями по деревянной поверхности ступеней.
– И впрямь, мальчик. Но какой! Боже, Эмма, вы дали миру ангела во плоти! – священник опустился передо мной на корточки, с умилением глядя мне в глаза. – Всё-таки, дети – самые прекрасные цветы на свете. Здравствуй, малыш. Тебя зовут Габриэль?
– Да, – ответил я. – А вы пришли за мной? Вы заберёте меня отсюда? От мамы и дядюшки Эклса?
– Дядюшки Эклса? – святой отец заметно растерялся. – Кто такой этот дядюшка?
– Не слушайте его, – отрезала Эмма. – Глупые детские фантазии, не более. Я распоряжусь, чтобы его немедленно одели для путешествия. До Йоркшира путь неблизкий, хотя и не самый дальний, – с этими словами она стремительно удалилась, предоставив меня гостю.
– Меня зовут отец Карл, – представился он. – С этого дня я буду твоим наставником, Габриэль.
– Наставником? – спросил я. – Что такое наставник? – в ответ на мои слова он тихо засмеялся и промолвил:
– Это человек, который будет тебя защищать и обучать различным вещам. Это человек, который поможет тебе, к которому ты можешь прийти, когда тебе грустно или плохо. Это твой друг.
– Как ангел-хранитель? – спросил я.
– Да, – ответил Карл. – Как он.
И вот, спустя некоторое время я сидел в двухместном кебе подле своего новоявленного наставника, впервые в жизни уезжая так далеко от дома, где я рос, где было пролито столько горьких слёз и задано столько вопросов. При монастыре мне предстояло провести почти двенадцать лет.
Мне нравилось учиться в школе, хотя поначалу пришлось нелегко: я был упрямым ребенком и смирения у меня было «не больше, чем у осла», как выражалась сестра Жозефина – одна из монахинь, ведших уроки.
За различные проступки и недочёты я то и дело получал по рукам линейкой. Этого наказания боялись все мои одноклассники, но для меня, после методов воспитания моей приёмной матери, это было не больнее комариных укусов.
«Это не ребёнок – это сущий дьявол!» – жаловались монахини отцу Карлу, но тот лишь неловко улыбался и разводил руками, призывая их быть помягче, ведь дети такие непоседы, и если что-то и делают, то не со зла, а по глупости. Но, тем неменее, после всё же провёл со мной пару воспитательных бесед. Он был всегда так добр, что мне становилось совестно и я обещал, что постараюсь вести себя получше. Я не хотел расстраивать отца Карла и давать ему лишний раз поводы для разочарования.
После этих сердечных бесед моё поведение значительно улучшалось, но даже эти перемены мало что изменяли в плане отношения окружения ко мне. Несколько монахинь, правда, всё же прониклись ко мне симпатией, чего не скажешь о сверстниках: им казалось, что я всегда избегаю наказаний благодаря покровительству отца Карла, которого уважали в этой школе больше других и – по мнению моих однокашников – потому и делали мне поблажки: как его подопечному. Они думали, что я не плачу, потому что меня бьют по рукам слабее, чем остальных. Глупые дети, из которых вырастают не менее глупые люди. Не сказать, что меня ненавидели – вовсе нет, но старались со мной не водиться. Одно время я переживал из-за этого, но после нашёл успокоение и радость в беседах со своим наставником и другими учителями.
