Без особых происшествий добравшись до первого этажа, я пожалел, что не надел ботинки, пускай и скрипящие, как старые половицы, – каменные плиты были холодные, а когда я ступил, наконец, во внутренний дворик, то незамедлительно испачкал свои ступни в земляной пыли.

Часовня находилась в дальнем углу двора и я, стараясь идти по более чистому булыжнику, припустил туда.

Тяжёлая дверь поддалась со второго раза (всё же для такой махины моей десятилетней силы было маловато), и я оказался в освещённом многочисленными свечами помещении, своды потолка которого двойными готическими скатами взмывали вверх, в темноту, и там соединялись в невидимой глазу точке.

– Ты всё же пришёл, сорванец, – раздался голос Дэвида с передних скамей, и я во мгновение ока оказался там.

Священник сидел перед алтарём и перебирал в руках агатовые чётки. «Kyrie eleison» [3] – в последний раз пробормотал он и обратил на меня взгляд спокойных, бархатистых в полутьме глаз.

– Конечно, падре, – ответил я. – Я же обещал вам. Если бы не выполнил обещание, то солгал бы. А ложь – это грех.

– Непослушание – тоже грех, однако, ты нарушил правила школы и вышел ночью из комнаты, хотя я не требовал этого от тебя, – мягко усмехнулся Лэмли, взяв меня за руку. – В тебе явно живёт дух противоречия, Габриэль.

– Я не хотел, чтобы вы чувствовали себя одиноким, поэтому пришёл… – я смутился и был готов заплакать от стыда. Значит, он сказал это несерьезно – просто пошутил, а я принял всё за чистую монету. Я чувствовал себя обманутым.

– Кажется, я обидел тебя, – священник отложил чётки в сторону и приблизил к себе, взяв за плечи. – Прости меня, малыш, я не хотел этого. На самом деле я рад, что ты здесь и что так любишь меня. Поэтому не вздумай плакать, ты же мужчина… – он приподнял мою голову за подбородок и погладил по волосам. – Улыбнись, мой ангел. Вот, так-то лучше. – Он выпустил меня и только сейчас заметил мои босые ноги, серые от пыли:

– Так, это ещё что такое? – он указал на них. – Поверить не могу – неужели ты пришёл сюда босиком? По холодному полу и земле?!

– Ботинки слишком скрипят, – виновато промолвил я.

– А взять их с собой, а после обуться?

– Я не догадался.

– Ох… ладно, – Дэвид вздохнул и сказал:

– Подожди минуту, я сейчас вернусь. – С этими словами он встал и скрылся в дальней комнатке, предназначенной для священников и хранения литургического облачения и атрибутики.

Проводив его взглядом, я подошёл к накрытому белой скатертью алтарю и стал вглядываться в лики святых, взирающих на меня с со своих фресок и икон. Беспокойный огонь свеч дрожал и плясал перед моими глазами сотнями крошечных саламандр от малейшего сквозняка.

Послышались шаги – вернулся Дэвид. В руках он держал маленький медный таз и белое полотенце.

Не успел я возразить, как меня подхватили под мышки и посадили прямиком на алтарь.

– О нет… падре, что вы делаете?! – я попытался слезть, но Дэвид удержал меня и сказал:

– Успокойся и сиди смирно. Для твоей чистой души у тебя слишком грязные ноги. – Сказано это было на удивление твёрдым голосом, и я повиновался, сев ровно и позволяя преподобному омыть сначала одну мою ногу, а затем другую.

– Зачем вы это делаете? Мыть чьи-то ноги… – сконфуженно пробормотал я, пытаясь преодолеть непонятное смущение.

– Даже Христос мыл ноги своим ученикам, так почему я – обыкновенный человек, не могу поступить также? – ответил тот, и я не нашёлся, что возразить. – К тому же, если приходится омывать такие ноги, как твои.

– Мои? – переспросил я, наблюдая за его действиями.

– Да. Меня всегда завораживала нежная природа невинности – такая противоречивая и такая коварная, – сказал священник, повторно омывая мои ноги и бережно массируя ступни в руках.

– Коварная? – я непонимающе смотрел на его обращённые к воде глаза. – Что же может быть коварного в невинности?

– О, она порой может быть опаснее самой глубокой порочности, поверь, – заверил меня Дэвид, оборачивая чистым полотенцем сначала одну мою ногу, а затем другую. – Например, дети. Юные, свежие существа, вроде тебя… – развернув полотенце, он провел ладонью по моей голени и, чуть отодвинув вверх полу сорочки, приник губами к колену, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. – Мало кто в этом себе признается, но в детях столько нерастраченной и неосознанной чувственности, сколько никогда не было и не будет во взрослом. Посмотри… – он расстегнул несколько пуговиц у ворота моей рубашки и провёл кончиками пальцев по груди, от чего меня пробрала дрожь и странное волнение. – Твоё тело бело, как цветы на девственном лугу, нетоптаном лугу, а ноги так нежны, будто из бархата…

Вновь прижавшись к моим ступням губами, он прошептал:

– Разве может с ними сравниться огрубевшая от изрядного возраста мужская и женская кожа?

Я не ответил – просто не мог. Сжавшись до боли в мышцах, затаив дыхание, я прислушивался к зарождающимся внутри ощущениям – не то страха, не то удовольствия. Я никогда ранее не видел отца Лэмли таким и он пугал меня.

Но… вместе с тем, его действия пробуждали внизу живота неведомый жар, который, поднявшись, разлился по всему телу горячей волной, заставляя мои щёки вспыхнуть от смущения перед моей беспричинной неуверенностью, ощущением потерянности и неги.

– Я чувствую, ты согрелся, малыш, – прошептал он, слегка вобрав ртом большой палец у меня на ноге. – Хочешь, я доставлю тебе удовольствие, сравнимое с райским?

– Н-но… я не хочу умирать… падре, – я, задыхаясь от переполнявших меня непривычных ощущений, беспомощно посмотрел на него.

– Это другой рай, Габриэль. Его необязательно менять на душу, – он посмотрел на меня так ласково и одновременно так странно, что я заволновался ещё сильнее. Дэвид, заметив мой страх, погладил меня по щеке и сказал:

– О, Габриэль…мой прекрасный ангел, я не сделаю тебе больно, обещаю. Я люблю тебя и не причиню вреда.

– Но…что вы тогда…

– Это всего лишь удовольствие, малыш. За него не придётся ничем платить и ты ничего не потеряешь. Смотри… – он приблизился и я ощутил поцелуй в угол рта, а затем в щёку – жаркое прикосновение живых и мягких губ вместе с приятным, терпковатым запахом мужчины. – Разве я причинил тебе этим зло? Поцелуй – это символ любви, дитя моё, это желание погрузиться в душу объекта своей любви. А любовь моя к тебе безгранична… – обхватив ладонями мою голову, он вновь поцеловал меня, но на этот раз уже по-другому – раздвинув языком губы и проникнув им внутрь, касаясь моего языка, словно стремясь поглотить его. Мне было трудно дышать и сердце в груди колотилось, как бешеное. Словно пытаясь спастись от этого шквала ошеломляющих чувств, я, широко распахнув глаза, вцепился руками в его плечи, покрытые чёрной сутаной, как тонущий в отчаянии хватается за соломинку. Мне казалось, что я уже в аду и горю в огне. Человек, которого я считал едва ли не святым, затащил меня в самое пекло, которого боятся все без исключения католики. Это было неправильно, совсем неправильно.

– Отец Дэвид… – умоляюще прошептал я, когда он немного отстранился от моего лица. Чёртов развратник уже возбудился и буквально пожирал меня жадным, грязным взглядом. От страха я едва ли мог двинуться. Я не знал, что со мной собираются сделать, но чувствовал опасность, с каждой минутой всё возрастающую. И исходила она от Дэвида.

– Отпустите меня. Я никому не расскажу об… этом. Прошу вас, сэр…

– Что такое? Неужели ты меня боишься? – удивился он, и снова взяв моё лицо в ладони, начал покрывать короткими поцелуями щёки, нос и губы, удерживая меня на месте. – Сорванец эдакий… глупый мальчишка… Просто потерпи ещё минуту, и после тебе не захочется уходить. Я лишь хочу ещё немного насладиться тобой… вот так. Поцелуй меня, малыш. Да, ещё чуть-чуть… как же ты прекрасен... – его влажные губы блуждали по моей шее, после возвращаясь, чтобы вновь завладеть ртом; горячие руки, расстегнув пуговицы до живота, скользили по моему дрожащему телу, а после одна из них перебралась вниз и осторожно сжала мой полувозбуждённый член в ладони, вырывая у меня невольный крик. Да, несмотря на страх и смятение, я, к стыду своему, испытывал смутное удовольствие от этих подозрительных, явно нечестивых ласк с лёгким оттенком принуждения.