И вот однажды, направляясь со своими соседями по комнате в трапезную, я снова увидел его. Габриэль стоял в саду и разговаривал с одним из учителей.

Убавив шаг, я незаметно отстал от болтающей компании и вернулся обратно. Учитель же, приветливо кивнув Габриэлю, прошёл мимо меня и я, вдохнув поглубже, вышел из-за колонны и направился навстречу своему знакомому.

Стоило Роззерфилду заметить меня, как он резко остановился с изумлением глядя мне в лицо.

– Здравствуйте, Габриэль. Весьма неожиданно встретить вас здесь, – сказал я, надеясь, что мой голос не дрожит от волнения.

– Взаимно, – с лёгкой растерянностью в голосе ответил он и замолчал, вероятно, не зная, как продолжить разговор.

– Когда вы упомянули, что приехали сюда по поводу учёбы, я почему-то решил, что речь идёт о светском учреждении, – продолжил я.

– Вот оно что. Видимо, я не похож на человека, который хочет стать священником, – отозвался он, как-то остро взглянув на меня кошачьими глазами. – Чего не скажешь о вас, мистер Уолтон.

– Карл, просто Карл, – поспешил возразить я.

– Карл.

– Прошу меня извинить, если ненамеренно задел вас, – промолвил я как можно мягче, находясь в лёгком недоумении. Откуда такая острота? Словно… он опасается, что я могу причинить ему вред. А ведь я даже повода не дал…

– О, ни в коем случае. Вы не сделали ничего, чтобы у меня был повод для беспокойства, – тем не менее, сказал он. Значит, мне что – показалось?

И он, и я чувствовали себя неловко – это было видно по слишком долгим и глубоким паузам между фразами, по тому, как Габриэль будто избегал моего взгляда, стараясь смотреть мне в лицо не дольше пяти секунд.

Господи боже, как же я хотел стереть все эти границы и сказать ему что-то гораздо более важное и правдивое, чем эти ничего не значащие банальные фразы! Просто смести преграды, словно горку бумажного мусора и поговорить о чём-то очень личном, что помогло бы раскрыть его истинную суть, задать вопросы, о которых я сейчас и помыслить боюсь и за которые вполне бы получил изрядную пощёчину – и не одну. Некоторые добиваются искренности обезоруживающей прямотой, но я так не умею. В этом отношении во мне много лукавого, поэтому нужно потерпеть, прежде чем я смогу более свободно вести беседу с этим человеком.

И тут я почувствовал, что он сейчас уйдёт. И верно – Габриэль еле заметно подался вперёд.

– Окажите мне честь – разделите со мной трапезу, – наконец, сумев преодолеть ступор, поспешно сказал я, заставив его замереть от неожиданности. – Если, конечно, я не отвлекаю вас от важных дел. – Солнце постепенно скрылось и голубое небо побледнело. Где-то далеко послышались отдалённые раскаты грома.

– Скоро дождь начнётся. Пойдёмте, – негромко промолвил он и направился под крышу коридорной террасы.

Когда мы вошли, трапезная была уже полна семинаристов, которые, весело разговаривая и смеясь, утоляли голод и жажду общения, чтобы после снова сесть за книги, а затем предаться вечерней молитве вместе с духовными наставниками в маленькой церкви на заднем дворе.

Каким-то чудом отыскав свободный столик у дальней стены, мы снова оказались лицом к лицу и, признаться честно, я ощутил себя здесь куда комфортнее, чем стоя посреди сада, подобно столбу.

– Могу я задать вопрос? – внезапно спросил Роззерфилд.

– Конечно, – ответил я, немного удивлённый его неожиданной инициативой.

– Почему вы так усердно стараетесь удержать меня рядом? – я чуть не поперхнулся от этих слов. Так он заметил! И даже не постеснялся спросить прямо. Не то что я. Что ж, придется поступить также.

– Потому что вы мне стали интересны, – я отпил немного вина из бокала, глядя на него и стараясь не смутиться от пронзительного взгляда. – Мне захотелось узнать о вас побольше. Особенно после того, как я увидел вас в качестве студента Блэкбернской семинарии. Почему вы – человек знатных кровей, выбрали этот аскетический путь?

– С чего вы взяли, что я из знатной семьи? – нахмурился он.

– О, по вам видно, – улыбнулся я. – Да я уверен в этом. И всё-таки, почему?

– На то у меня были свои причины, – ответил он. – Но не стану врать – не ради людей. Скорее, ради себя. Я хочу понять Бога, хочу понять его поступки и его философию. Я люблю его, но не совсем понимаю. Быть может, здесь я смогу найти ответы на нужные мне вопросы. Единственный, кому я предан – это Он. Я хочу стать достойным слугой Господа нашего.

– Понимаю, – кивнул я.

– А что привело сюда вас? – Габриэль в свою очередь пригубил из бокала и я невольно залюбовался через прозрачную стенку, как багрянец губ сливается с багрянцем вина, но после, вновь вернувшись в реальность, сам пришел в ужас от своего более чем странного поведения. Только бы Габриэль не заметил этого. Мне не хочется его терять так же внезапно, как в первый раз.

– Мой отец – священник, – не сразу, но смог проговорить я. – Для меня он – один из самых удивительных людей, которых я встречал когда-либо и я хочу стать таким же… вернее, я хочу быть не хуже него. Хочу узнать, каково это – видеть этот мир его глазами, глазами священника. То есть, вы сами видите, Габриэль, я тоже здесь не ради страждущих и даже не ради близких.

– Вот как… Значит, вы тоже ищете ответы. – сказал Роззерфилд и я понял, что теперь мы если не друзья, то союзники.

И я не ошибся. Теперь, каждый раз, как выпадал шанс перемолвиться с Габриэлем словечком, он разговаривал гораздо охотнее, чем при первых моих попытках завязать с ним беседу. И с каждым разом эта доброжелательность крепла. Габриэль оказался поразительно противоречивым человеком, в котором сочеталось оружие и уязвимость одновременно. А ещё – какая-то ранимость. Почти незаметная, почти призрачная. Словно внутри у него была игла, которая мешала расслабиться и жить беззаботно и радостно, наслаждаясь окружающим миром в полной мере. В нём была какая-то завораживающая тайна и несомненная, почти суровая чистота, которая проявлялась в казалось бы незначительных жестах, словах и привычках: он не любил прикосновений и порой был излишне резок с людьми, которые ему не нравились, говоря им в лицо, что думает о них, что выдавало внутреннюю простоту и искренность, пускай и такую своеобразную. И вместе с тем я не раз замечал, как он ласкает какую-нибудь забредшую на территорию семинарии кошку или прикармливает птиц в саду. Всё это так не сочеталось со слухами, что ходили среди аристократов, что я перестал обращать на них внимание и, отбросив все сомнения, забыв обо всех недоброжелателях и косых взглядах, стал общаться с ним всё теснее с каждым разом. И не было для меня большего удовольствия, чем слышать от него искренние слова, вроде: «Порой мне кажется, что ты – самый чистый из всех людей, которые меня окружают» – это не столько тешило моё самолюбие, сколько давало понять степень его хорошего отношения ко мне.

Постепенно мы из просто знакомых стали приятелями, а после – и друзьями. Подобное положение дел дарило мне невыразимую радость, ведь уже давно я мечтал вот так общаться с ним и очень скоро понял, что мою поначалу нечёткую цель теперь можно было описать более конкретно, а именно – я желал добиться его доверия. Зачем – сам не знаю. Мне хотелось знать о нём всё – до кончиков волос, до вороных ресниц. Понятия не имею, почему он так сильно задел меня, что я не мог найти себе покоя ни ночью, ни днём и буквально умирал от непонятного, мучительного чувства, названия которому я не мог подобрать. Любопытство? Нет. Что-то другое, связанное с чем-то, слегка пугавшим меня тогда, пока я не осознал весь ужас своего положения. Тогда я ещё не знал, что значит любовь. Я никогда её не испытывал. Осознание пришло ко мне после очередного ночного наваждения.

Мне снилось, что я болен и лежу в своей кровати. Мне очень жарко и ломит, выворачивает всё тело – как при сильной лихорадке. И терзает страх сгореть, словно тонкая свеча.

Внезапно до моего слуха доносится лёгкий шум прибоя, а вслед за этим до пылающего лица дотрагивается восхитительно прохладная рука – такая невесомая, словно дует слабый ветер, касаясь порывами сжираемой внутренним пламенем кожи.