Мы можем только, пользуясь непосредственно литературными источниками того времени, установить не саму суть дискуссии, а некий его контекст. Например, довольно очевидно, что «славянофилы» являлись практически маргиналами. То есть большинство дворян, особенно дворян-помещиков им не сочувствовало. Напомним, что представители крестьянской субкультуры ни в каких общественных дискуссиях не участвовали. Помещиков-то понять не хитро. Они изо-всех сил старались подражать своим западным соседям и норовили содрать с мужиков семь шкур, дабы жить подобно английским сквайрам (вспомним «англофила» Муромского — героя Пушкина), что было невозможно в принципе. Но самое удивительное, что подобное соотношение сил сохранилось в советское время, хотя большинство советских историков были прямыми потомками тех, с кого эти самые шкуры драли. Понять это также не трудно: советская культура была прямой наследницей дворянской культуры девятнадцатого время. В постсоветское время случился полнейший бардак в головах и прочих носителях информации, хотя при этом было опубликовано множество интереснейших источников, не публиковавшихся в советское время.
Алексей Николаевич по рождению был потомственным дворянином, может быть даже столбовым и, что более существенно, потомственным помещиком. Тем не менее, он решительно отказался от приличной его сословию карьеры военной или чиновной. Крепостной строй Некрасов ненавидел всеми фибрами свой души и желал его дальнейшего прекращения. Не смотря на то, что освобождение крестьян фактически уничтожило его отца. Чего же ожидал Николай Алексеевич от всех этих перемен, ради чего старался? И кого считал друзьями в своих трудах, а кого врагами?
Ну хорошо, реформа совершилась, крестьян освободили. Прямо ли, криво ли, но рубеж перешли. А далее что? Вот бы вам, люди образованные, и книги в руки. Указуйте путь, работайте на благо России и мира. Однако интеллигенция почему-то предпочла дикий атеизм, чрезмерный даже по европейским меркам того времени, да беглую стрельбу по царю. Это вам не пейнтбол, не безопасно, повесить могут. Дело даже не в том, что не крепко умный Александр окружил себя советниками такого же разбора и никого более слушать не хотел. Дело в том, что русская интеллигенция, не успев толком еще сформироваться, вдруг ощутила себя совершенно бесплодной и по такому случаю озлобилась невероятно. Стоило ли Некрасову в Английском клубе так позориться?!
К сожалению, Николая Алексеевича огорчала не только необходимость компромисса с властями. В конце концов часть публики восприняла вынужденный жест Некрасова вполне адекватно. Гораздо болезненнее были конфликты внутри редакции, в которой, казалось, собрались единомышленники. Иван Сергеевич Тургенев, как всем нам хорошо известно, не был ни крепостником, ни консерватором. Он вообще был довольно терпимым человеком, но Чернышевского и Добролюбова не выносил абсолютно. И Некрасов вынужден был делать нелегкий выбор, ибо стороны конфликта так и остались не примиренными. Казалось бы Иван Сергеевич чисто по человечески куда ка ближе Николаю Алексеевичу, но выбор он делает в пользу Добролюбова. А почему так? Добролюбов — персонаж очень неоднозначный. В советское время он безоговорочно считался со знаком «плюс». В настоящее время литературоведы даже левых убеждений относятся к нему весьма сложно. Во всяком случае, по степени таланта и значению для русской литературы он с Тургеневым и рядом не ночевал. Видимо Некрасов считал Добролюбова более необходимым сотрудником, для достижения неких ему ведомых целей. Уж добропорядочному члену Английского клуба точно не пристало обобщатся со всяким Чернышевскими, Добролюбовыми и прочими сомнительными личностями.
Итак, никакого особенного русского пути, по крайней мере во второй половине девятнадцатого века, обнаружено не было. Однако, какое-то движение таки происходило, ибо надо же как-то приспосабливаться к новой, непривычной ситуацией, да и соседи пощипывают. Так кто же стал героем нового времени, столь не похожего на предыдущий период. Ну уж Печорин точно не годится. Ну, офицер, участник войны, не сумевший на гражданской службе сделать приличной карьеры. И что? Русским, не сумевшим изобрести чего-нибудь своего, особенного, приходилось поневоле следовать образцам европейским, английским там, французским, немецким. Следовательно, должен был явиться русский капиталист, развести разнообразную промышленность, изготовить собственные станки для отечественного производства, наладить выпуск передовой сельскохозяйственной техники, дабы облегчит тяжкий труд земледельца. Вроде бы какие-то такие и появлялись. Откуда же они брались? Как ни странно, преимущественно не из купеческого сословия. Русское купечество было очень замкнутым и консервативным сословием. К переменам оно в основной массе оказалось не готовым. Собственно, импортного слова «капиталист» в заводе почти и не было. Вдруг на поверхность всплыло довольно старое и странное слово «делец». Вот Чичиков у Гоголя сам называет себя дельцом. Собственно дельцами и оказались часть чиновников, как бывшие, так и действующие. Эти люди сумели таки наворовать значительные средства и решили воспользоваться открывшимися возможностями для приумножения капитала. Действующий чиновник не имел права заниматься коммерцией. По такому случаю чиновное ворье вынуждено было вступать в картель со всякими проходимцами, выдававшими себя за негоциантов.
В очень выгодном положении оказались старообрядцы. С одной стороны, они имели возможность собирать деньги со всей общины и отдавать их кому-нибудь одному, наиболее оборотистому. С другой стороны, они умудрились завести прочные связи с иностранными финансистами, в первую голову английскими. То есть у старообрядцев имелся свободный капитал, необходимый для развития бизнеса. Ныне старообрядце подчас пытаются изобразить этакими хранителями древних народных традиций. На самом деле они всегда люто ненавидели Православную церковь и Россию в целом.
Выбились в фабриканты и некоторые вчерашние крепостные. Вот только откуда они деньги взяли? Некрасовские мужики уж явно фабрик не приобретут, даже обладая скатертью-самобранкой. Деньги мог дать помещик, но такое происходило в исключительных случаях. Чаще всего деньги у мужика заводились за счет беспощадного паразитирования на членах своей же общины. Таких людей в деревне и называли «мироедами». В добавок, такой капитал мог иметь откровенно уголовное происхождение, как у упомянутого выше персонажа Салтыкова-Щедрина. Разбогатев, бывшие крестьяне порой оказывались как бы между сословий: от старых корней они оторвались, а к новым не приросли.
И уж конечно на образовавшееся пространство широким потоком хлынул иностранный капитал. Средства у иностранцев имелись. Да и новые технологии с соответствующим оборудованием они были ввести вполне способны. Вот только на русские традиции им было наплевать, национальные интересы России по боку, ничего личного — только нажива.
Результаты всех этих пертурбаций оказались очень странными. Причем, подчеркиваю, изменения начавшиеся еще при живом Николае Алексеевиче, продолжались в том же самом виде и с теми же результатами вплоть до 1917 года. Промышленность постепенно возрастала, и новые технологии внедрялись. Но существенная часть промышленных предприятий и большая — финансовых организаций находилась под полным контролем иностранного капитала. Но самое существенное, значительная часть необходимейших и незаменимейших изделий в царской России не производилось никогда, а импортировалась.
Условия труда на европейских промышленных предприятиях, первоначально чрезвычайно тяжкие, постепенно улучшались. В России же они практически до конца монархии оставались на уровне крепостных заводов, вопреки стенаниям нынешних любителей проклятого царизма. Кроме всего прочего, результатом александровских реформ стало такое своеобразное и неоднозначное явление, именуемое земством. Вообще земцы по преимуществу занимались препирательствами с местным чиновничеством, но среди них встречались и бескорыстные энтузиасты, немало сделавшие для народного посвящения и здравоохранения. Еще земцы наладили российскую статистику. Позднее развилась статистика ведомственная. Так что существует значительное количество источников, отображающих жизнь фабричных рабочих конца девятнадцатого века — начала двадцатого.
