Некрасову, издательской деятельности ради, приходилось идти на серьезные компромиссы как с собственной совестью, так и с общественным мнением. В частности он написал оду в честь Михаила Николаевича Муравьва, вошедшего в анналы под колоритным прозвищем «вешатель». Сии криво слепленные вирши будучи публично прочитанными в том же Английском клубе произвели отвратительное впечатление на автора, собравшуюся публику и самого прославляемого (Муравьев был человеком не глупым). Цель не была достигнута, и «Современник» все едино закрыли. За этот случай Некрасова шпыняли всю оставшуюся жизнь, а еще пуще после смерти.
Заметим мимоходом, что Михаил Николаевич Муравьев-Виленский был назначен председателем следственной комиссии по делу покушавшегося на царя Каракозова со товарищи. Казус этот был очень маловразумительным. Каракозов был человеком мягко говоря не здоровым, действовал спонтанно, попытка его оказалось совершенно не серьезной. Скорее всего он не собирался убивать царя или не решился в последний момент и выстрелил в воздух. В данных обстоятельствах человек решительный без особых проблем застрелил бы Александра I наповал. У автора возникает крамольное предположение: не было ли это предупреждением свыше для правящей династии, последним предупреждением. Александр не понял ничего. Более того, он и не хотел ничего понимать. Каракозов был осужден и повешен. По воспоминаниям современников, на эшафоте он вел себя весьма достойно. Казнь убогого стоило царю очень дорого. Вслед за Каракозовым пришли люди, вполне практические, которые мстили уже не только за народные страдания, но и за казненного конкретно. И они довели дело до конца, не смотря на принятые меры безопасности.
Современники вспоминали, что в пореформенное время две социальные группы оказались в полной растерянности: крестьяне и интеллигенция. С крестьянами в общем все понятно. Их бедствия объяснялись крайним недостатком земельных угодий в условиях неласкового климата. Они могли бы поправить положение путём внедрения передовых методов землепользования и покупкой современной сельскохозяйственной техники, но на это у мужиков абсолютно не было денег. И дать им их не мог никто. Еще есть один момент, о котором сейчас почему-то мало вспоминают. Русский мужик выживал далеко не только обработкой земли. Россия — не Франция. Николай Алексеевич Некрасов с детства был осведомлен, что на скудной ярославской почве ничего особенно полезного не вырастишь. Местные крестьяне перебивались мелкой торговлей, отхожими и кустарными промыслами. Ассортимент кустарного производства был весьма широк, разнообразен и востребован не только в крестьянских хозяйствах, но и в помещичьих. По уверению Андрея Ильича Фурсова, мужики умудрялись изготовлять даже спички. Однако, после реформ довольно высокими темпами начало развиваться фабричное производство. Крестьянские кустарные изделия вытеснялись фабричными. Ко всему прочему условия труда на открывающихся фабриках оказались совсем отвратительными, гораздо хуже европейских, также в то время не слишком ласковых. Таким образом, именно после освобождения крестьян по российским деревням прокатилась чреда голодных бунтов. Тем не менее, современники писали, что в общем и целом крестьяне были царю благодарны. Таки свобода есть самоценность, не зависящая от бытовых обстоятельств, о чем уже упоминалось выше.
Опять же по воспоминаниям современников, интеллигенция пребывало в то время в состоянии растерянности и озлобления. Более того явились вдруг совсем темные сообщества недоучившихся студентов, собиравшиеся чуть ли не разбойничьих кабаках и говоривших меж собой всякие крамольные речи: мол де не худо бы самодержца вовсе того, убить то есть. Выходцем именно из такого московского кружка и был Каракозов. Правда его явление в Петербурге с двуствольным пистолетом оказалась для товарищей полной неожиданностью, surprise désagréable так сказать. Но не суть. А собственно какого же рожна не хватало этим самым московским студентам. Ведь как раз в это время не в последнюю очередь благодаря трудам Николая Алексеевича явилась благоприятная для творческих усилий среда, в которой можно было существовать не служа. Можно было писать стихи, романы, рассказы, фельетоны, разоблачающие злоупотребления власти, и тому подобное, при этом худо-бедно иметь кусок хлеба. Для того, чтобы понять этот странный феномен, необходимо в очередной раз несколько отступить в прошлое и внимательно обозреть период, предшествующий выходу мужичков на поиск некоторых философских категорий со скатертью-самобранкой под мышкой.
Как уже было сказано выше, Николай I был не лишен определенных достоинств. По крайней мере он был человеком чрезвычайно работоспособным и искренне желал процветания земле русской. Однако его упорное стремление стоять на месте, от греха подалее не двигаясь ни взад, ни вперед, привело к тяжелейшим последствиям. Это видимо какая-то извечная беда российского руководства – загонять страну в абсолютно патовую ситуация. Особенность же таковой состоит в том, что и жить так далее вовсе нельзя, и попытка выйти приводит к последствиям катастрофическим. Николай закончил свои дни в атмосфере всеобщей неприязни, повторяю, всеобщей. Кажется даже сын и наследник его боялся и недолюбливал. Николай в конце концов осознал безысходность ситуации. Он умер подобно отцу Николая Алексеевича Алексею Сергеевичу от ощущения полной невозможности дальнейшего существования. Но перед смертью царь предписал наследнику некую программу, которую Александр выполнял не особенно задумываясь над содержанием. Это был человек, что называется, полнокровный, любитель изысканной пищи и прекрасных женщин. При этом Александр не обладал даже тенью культурности и интеллекта, которые имелись у его покойного батюшки. Народовольцы отнюдь не явились по мановению волшебной палочки. Во времена Николая I они были не возможны по определению, ибо любой потенциальный революционер сидел тогда в своей темной щели, не смея не то что действовать, но даже выдохнуть без позволения начальства. Любой образ действий, не соответствующий уставным требованиям, считался государственной изменой, и все тут. Александр II отпустил пружину, но не имел уже ни ума, ни воли, чтобы как-то управлять высвободившимися энергиями. Да он и не хотел ничего поправлять, а рассуждал примерно так: я все делаю правильно, а если ты против меня, то за шкирку и в петлю.
Вообще все вышесказанное не так уж важно. Важно то, что в николаевские времена сказано было гораздо более, чем о необходимости освободить рабов. При том, что крепостные крестьяне рабами вовсе не являлись. Терминология типа «гнилой Запад» или «капитализм без человеческого лица» появилась вовсе не в Советском Союзе, а как раз в России первой половины девятнадцатого века. То есть русские мыслящие люди очень скептически относились к европейскому капитализму, каковой по логике вещей должен был придти на смену крепостному строю. Александр Сергеевич Пушкин отзывался о наиболее передовом на то время государстве Соединенные Штаты Америки пожалуй резче, чем Валентин Зорин. Как раз в это время и явилась светлая идея: высочайшей миссией России и русских является, освободившись предварительно от рабских цепей, указание всему окружающему миру пути более человечного, чем озверелый капитализм. Якобы у русских имеются особенные средства для такого развития, как то незамутненная вера православная и крестьянская община, отрицающая дух индивидуальной наживы и поощряющая помощь ближнему.
Разобраться в судьбе человека, умершего сто сорок лет назад крайне трудно. Конечно Николай Алексеевич оставил в русской истории очень существенный след, прежде всего в своих произведениях. Но сохранилось немало других документов касающихся лично Некрасова, его семьи, сохранились воспоминания современников, труды литературоведов за более чем столетний период. Тем не менее, если попытаться как-то свести все это многообразие в единое целое, то тут же возникнет ощущение полного разнобоя и некоторых недоговоренностей. Еще хуже с общественным контекстом того времени. Кажется всем известно, что в России в девятнадцатом веке имел спор тех, кто именовал себя «западники», с так называемыми «славянофилами». Но, собственно, о чем они спорили? Мало кто тут может сказать нечто существенное кроме узких специалистов по той постой причине, что только они более или менее знакомы с трудами и первых, и вторых. Наконец, мало кто способен определить границы этих двух общественных групп. Вот Пушкин, он кто: западник или славянофил? Вроде бы Запад ругал. С другой стороны никаких особенных «русских путей» не предлагал, да и стихи начал писать на французском. Может быть он вообще возвышается над всеми этими категориями?
