Она секунду смотрела на него пристально, как бы растерянная его появлением. Потом бросилась ему на грудь и зарыдала.
Прижимая к себе ее содрогающееся тело и оглаживая тонкие, почти еще детские плечи, он вдруг увидел Мариночку, ее крохотную выпрямленную фигурку, стоящую столбиком возле своей деревянной кроватки и отвернувшуюся в угол.
— В чем дело? Что происходит? — допытывался он, немало удивленный. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы она наказывала дочь.
Разревелась и девочка, однако же не смея выдвинуться из угла.
— Замолчи сейчас же, негодная! — Алена вырвалась из его рук и закричала на дочь.
Та разревелась еще пуще, еще голосистее.
Без стука отворилась дверь, и, сгорбленно шагнув из-за низкой притолоки, на пороге возникла хозяйка, тучная, рослая, седая старуха с съехавшим на воротник полушалком.
Решительно пройдя через комнату, она подняла Мариночку на руки.
— Ну вот что, — сказала она твердо. — Вы разбирайтесь: хотите милуйтесь, хотите деритесь, а девочке здесь не место. Я уложу ее у себя. Завтра заберете.
Старуха была уже у порога, когда Елена очнулась, схватила со стены дочуркино пальтецо, шапочку и кинулась было ее одевать прямо на глазах у хозяйки, но та смерила ее таким уничтожающим взглядом, что она отступила.
— Эх ты, — процедила старуха, укрывая притихшую девочку полами шубы, — грех-то какой: лишила ребенка отца. Хлеба-то лишить страшно, а ты — отца, — и, снова низко пригнувшись, вышла за дверь.
В комнате установилась гнетущая, неловкая тишина.
Потом она снова заплакала, но уже постепенно успокаиваясь и утирая слезы платочком, начала ему рассказывать, как она, возвращаясь с работы, встретилась с соседскими ребятишками, которые лепили снежную крепость, как она узнала от них, что Мариночка поехала куда-то в город, к себе домой. Кто-то уже сходил за хозяйкой, за Верой Прокофьевной. С ней и с увязавшимися следом несколькими мальчиками постарше, опрашивая прохожих, они обегали все закоулки, заглядывали во все магазины и магазинчики, встречавшиеся на пути, в большую столовую, в старую поликлинику, в надежде, что Мариночка завернула куда-то погреться, пока, наконец, не обнаружили ее аж на трамвайном кольце. Уже наступал вечер, смеркалось, становилось морозно. Подтягивая свои санки, Мариночка пыталась вскарабкаться на подножку какого-то вагона, рукавички ее обледенели; кругом было много людей, все суетились, стараясь поспеть после работы домой, и кто-то подсаживал девочку в открытые двери. Вера Прокофьевна заметила ее первой.
— Вон она, вон, — вскинула она руку, и они бегом бросились к девочке. Сняли ее с вагона, когда трамвай уже тронулся, — пришлось попросить, чтобы остановились. Девочка отбивалась, плакала, твердила, что в гостях ей уже надоело, что она хочет домой, к папе, а они ее не пускают!..
— Зачем, зачем я ее обманывала? Ну какие мы гости? Я сказала, что мы поедем к бабушке в гости, она и поверила… Мишенька, что же нам делать? Что? — вопрошала Елена и, не в силах взять себя в руки, то быстро садилась, то поднималась со стула и в отчаянии ходила по комнате.
— И Вера Прокофьевна… Мне кажется, она меня ненавидит. Слышал, как она со мной разговаривала?.. Ну, ушла я от мужа, ушла! Что же теперь — ребенка ему надо было оставить? Я мать, мать! Ах ты, боже мой, как она этого не понимает!..
Все это было так неожиданно, что он только смотрел на нее полными сострадания глазами и не знал, что ответить.
— И что еще странно, — всхлипывала Елена, — как она на автобус не села?.. Остановка-то рядом, а ее на трамвай понесло. И почему — именно на трамвай?
— Да иначе и быть не могло, — рассудительно проговорил он. — Помнишь, когда мы ее взяли с собой, автобуса долго не было, и мы пошли на трамвай?
— Да, да, помню, помню, — закивала она головой и задумалась.
Наконец они сели за стол, он забрал ее ладони в свои и молча потянул их к губам.
— Мишенька, ты меня любишь? — спрашивала она ослабевшим, подрагивающим голосом. — Ты меня правда не бросишь? Я уже не могу здесь…
— Глупая, какая ты у меня глупая, — бормотал он с тихой улыбкой.
Но вдруг она вырвала руки и отодвинулась.
— Миша, скажи только правду! — потребовала она всерьез и неожиданно распаляясь. — Ты ни о чем не жалеешь? Может, мы зря все это затеяли? Ведь ты сторонишься ее! Я вижу! Она чужая тебе! Бедная моя девочка… Ты никогда не станешь ей отцом…
Михаил отпрянул. Ее прищуренный, смотревший на него с подозрением взгляд задел его за живое. Это было уже трудно стерпеть.
— Алена!.. — произнес он укоризненно и, не найдя слов, облокотился на стол и взялся обеими руками за поникшую голову.
Они долго молчали. Было слышно, как в десяти шагах отсюда, в особняке напротив, громоздкие очертания которого уже почти растворились в сумерках и только мягко розовели два высоких зашторенных окна, приглушенно звучала веселая и разудалая оркестровая музыка, передаваемая, по всей вероятности, по телевидению.
Елена привстала и задернула занавески.
Она испугалась. Ей почему-то почудилось, что вот сейчас он поднимется, соберет свои вещи и непременно уйдет, да еще хлопнет за собой дверью. Она даже явственно расслышала этот хлопок, и по спине ее пробежали мурашки.
«Нет, нет, — думала она, — после всего, что между ними случилось, он ее не бросит: она не должна остаться одна, с дитем на руках, в этой чужой, мерзкой лачужке: это он оторвал ее от дома, от мужа! это он ее сюда заманил! поэтому он ее не бросит, не имеет права!..» Но глядя на его длинные растопыренные, нервозно подрагивающие пальцы, она неожиданно почувствовала к нему жалость и стыд: ну за что она так его оскорбила? И разве можно такое подумать о человеке, который ее любит и который выкладывает свои последние силы, стараясь облегчить ее и дочерино существование?.. «Боже, какая я дура!» — заключила она.
— Прости меня, — сказала она со вздохом, — я от всего так устала, — и, выдержав паузу, непринужденно добавила, как о чем-то пустячном: — Ты знаешь, он уже здесь, приехал.
Михаил приподнял голову и задержался взглядом на ее губах, тронутых тонкой, неопределенной, будто бы виноватой и в то же время вызывающей улыбкой. «Вот оно что! — мелькнуло у него в мыслях. Он понимал, о ком идет речь и начал догадываться, отчего она так взбеленилась. — Хочет уйти?.. Ну конечно — там у нее дом, ванна, телевизор, центральное отопление!..» И он со страхом почувствовал, как легко может ее потерять.
— Да, Мишенька, — подтвердила она. — Я нарочно звонила к нему в управление, чтобы узнать, когда он приедет. Оказывается, он уже здесь. Бедненький, наверное, уже обыскался нас, — и она иронически усмехнулась.
Но он и не заметил ее усмешки.
— Что теперь делать? — спросил он, пытливо заглядывая в ее улыбающееся лицо и стараясь не выказать охватившей его взволнованности.
— Не знаю… Надо бы поставить его как-то в известность, поговорить.
— Может, мне это сделать? — предложил он неуверенно.
— Нет, Мишенька. Эта миссия для тебя не годится. Я должна это сделать сама. Только еще не придумала — как… Наверное, позвоню… или напишу письмо… Хотя нет, поеду сама… — и немного подумав, твердо, как человек, принявший бесповоротное, единственно правильное решение, проговорила:
— Да, Мишенька, я поеду сама.
Но прошла неделя. Потянулась вторая. А она все не ехала: то времени не хватало, то находились другие, более важные дела. Решительность ее прошла. И чем дальше — она больше начинала страшиться встречи с покинутым и обманутым ею мужем. Теперь она сама выискивала всевозможные причины, ухватившись за которые, как за спасительную соломинку, можно было бы опять отодвинуть поездку.
Она все чаще замыкалась в себе, ходила хмурая, с поджатыми губами и подолгу ни с кем не разговаривала.
Михаилу досадно было видеть ее такой, он очень переживал за нее, но остро и с обидой ощущая свое вмешательство лишним, предпочитал помалкивать. Но однажды он все-таки не выдержал и, надеясь хоть как-то побудить ее к действию, которое вывело бы их, наконец, из этого неопределенного, постылого состояния, предложил снова:
