Он рассказывал об Коралловых островах, о жизни под тропиками и в полярных странах и так много-много он мне передавал в дружеских беседах в тихие летние ясные вечера.

Он был, так же как я, одинокий сирота. Отца его убили на Кавказе, а старушку-мать он схоронил, когда мне не было еще восьми лет и вот с этих самых похорон началась наша тесная дружба.

В эту ночь я не могла уснуть. Его положение представлялось мне таким тяжелым, отчаянным, что я постоянно плакала. Он так крепко, так нежно любил мать, маленькую добрую, но по правде сказать, довольно вздорную старушку.

В первом часу ночи я вся в слезах, вся проникнутая его горем, тихонько поднялась с постели, беззвучно оделась, чтобы не разбудить рядом спавшую мисс Берд и пробралась в сад. В решетчатом заборе было много лазеек, я мигом очутилась в поле и бегом полетела в его усадьбу. Я знала, что в заборчике, который окружал его крохотный садик, была маленькая калитка. Через эту калитку он постоянно ходил к нам и через нее я теперь пробралась к нему. В его кабинете горела свеча… Я неслышно вошла через заднее крыльцо и. мимо огромного птичьего садка, прямо влетела в его кабинет. Я бросилась к нему на шею вся в слезах. Я обняла его и, рыдая, едва могла говорить:

— Добрый, тихий Поль… Мне вас ужасно жаль!.. Я буду у вас хозяйничать, вместо Анны Алексеевны. Буду делать вам кофе… каждое утро… и буду целый день… целый день с вами.

Он крепко обнял меня и поцеловал в голову…

Потом встал, взял большой платок и, бережно завернув меня в него, тихо отнес домой, на своих сильных руках.

— Это теперь рано… дитя мое, — говорил он, — после… мы увидим…

И я думала: когда же будет это после? И мне было ужасно тяжело, что он не принял ни моего участия, ни моих услуг.

Тогда он уже кончил курс в Московском университете и возвратился кандидатом с золотой медалью.

— Я уже теперь навсегда поселюсь в Голубовке, — сказал он, — а не буду уезжать в Москву на зиму.

Я была ужасно рада и тотчас же сообщила эту весть моей тете, и моей старой няне, и мисс Берд. Я не знала, что они все давно уже знали об этом, и притом более обстоятельно чем я.

Когда мне минуло восемнадцать лет, то тетя сказала мне:

— Теперь ты уже совсем большая и эту зиму поедем в Москву: познакомимся с добрыми людьми, старыми моими приятелями и приятельницами и… повеселимся.

— Как же мы будем веселиться? — спросила я, смотря на её доброе бледное лицо и на её еще более добрые и кроткие большие черные глаза.

— Мы будем ездить в театр и на балы…

Это меня удивило и заинтересовало и в тот же вечер, когда пришел Поль, я ему передала эту весть.

Москву я уже знала: я прожила в ней около двух лет. Меня отдали туда в пансион, но через два года тетя меня опять взяла в деревню. В пансионе я ужасно тосковала и постоянно была больна. Мое образование опять стало домашним. Тетя учила меня по-французски и всем так называемым «элементарным» наукам. Ей я обязана моим образованием, да мисс Берд и моему «тихому» Полю, который развертывал передо мной в ярких образах и картинах все то, что я находила таким сухим и скучным в моих учебных книгах. Наконец, тётя выучила меня играть на рояле. Она играла как виртуозка, и как теперь я вижу её маленькую фигурку, всю в черном, за роялем и передо мной мелькают её ручки, с брильянтовым колечком на левом мизинце. Я полюбила музыку и вскоре целые часы стала проводить за роялем. Поль также любил музыку, хотя не играл — любил слушать меня, сидя в нашей большой зале, у окна.

В Москве мы пробыли не долго. На четвертом большом бале, который был в дворянском собрании, мне сделалось невыносимо скучно. Я вспомнила грустное задумчивое лицо Поля, когда он прощался с нами.

— Смотрите же, — говорил он, пожимая мою руку: — веселитесь хорошенько и когда возвратитесь — все мне расскажите…

— Отчего же вы не едете с нами? — спрашивала я.

— Мне нельзя. У меня работа.

— Какая?

— После скажу…

— Все после… Когда же это после?..

И мы уехали.

На другой день бала в дворянском собрании я решительно объявила тете, что больше на балы не поеду.

— Отчего же? — спросила тетя. — Ты так веселилась.

Кругом тебя постоянно было столько кавалеров.

— Так!.. Не знаю отчего, но мне хочется домой, мне скучно без Поля.

И я заплакала.

Тетя пристально посмотрела на меня и ничего не сказала.

Мне было весело только на первом вечере — он меня тешил как новинка. Помню, собираясь на него, я долго смотрелась в зеркало и любовалась на себя, на открытые плечи и голые руки.

Я точно тетя, думала я… Только молоденькая, притом нос у меня не такой длинный, как у тети, а таких волос у ней нет и никогда не было, и я любовалась на мои длинные и толстые черные косы…

Через два дня мы отправились в Роматищи. Стояли довольно сильные морозы, нам было тепло в нашем зимнем, обитом войлоком возке. На каждой станция я торопила, чтобы нам запрягали скорей лошадей и целых полторы суток почти ничего не ела.

Когда мы подъезжали к Роматищам, я услыхала звонки и бубенчики. Прямо на нас летела бойкая тройка. В санях сидел Поль в его теплой дохе.

Помню, я так обрадовалась при этом свидании: мне хотелось броситься к нему на шею, но он подошел и отворил дверцу возка со стороны тети и порыв мой улетел; только слезы радости стояли на моих глазах.

Через несколько дней он мне признался, что это по его совету меня возили в Москву для веселья. И когда я удивилась и недоумевала, для чего это было сделано, то он мне прямо заявил:

— Для того, моя дорогая, чтобы испытать вас… Здесь, в деревне вы живете монотонной, однообразной жизнью…

Но ведь эта жизнь вместе с вами, Поль! — перебила я его… Ах! если бы вы знали, как мне скучны показались эти вечера, в особенности последний… Театр!.. Да! Я действительно наслаждалась… Ах! Какой талант этот Щепкин, или эта Никулина-Косицкая… Но и театр мне опротивел… Потому, мне кажется, что подле меня не было вас — моего друга, руководителя, с которым я могла бы поделиться… кого могла бы спросить о том, чего не понимала.

Он ничего не сказал и только крепко пожал мою руку.

И моя жизнь потекла так же однообразно, как прежде. Я переиграла ему все пьесы. Мы снова перечитали наши любимые вещи. И оба мы были так счастливы и довольны нашей жизнью. Я только чувствовала, что он стал как-то ближе ко мне, роднее. Очень часто по целым длинным зимним вечерам мы сидели где-нибудь в уголку, чаще в диванной Это было наше любимое место. Тетя беседовала с мисс Берд, или с нашим соседом Иван Иванычем Лючевским. А мы сидели молча и мне как-то сладко и жутко было сознавать его близость. Я брала его руку и не выпускала из своей руки. Я смотрела на его лицо и это лицо мне казалось до того милым и близким, что мне ужасно хотелось обнять его и высказать, как сильно, безгранично я его люблю. Но он обыкновенно тихо выдергивал большую сильную руку из моих рук и так же тихо отодвигался от меня.

Помню один раз, это было на масленице, на меня напала тоска.

— Это просто тяжесть блинов, — объяснял он. — Вы сколько сегодня изволили скушать?

— Нет! Поль, не шутите!.. Мне просто хочется плакать… Я всем недовольна… Мне все, весь свет противен…

— И я также противен?…

Ах!.. Нет… Поль! — сказала я садясь подле него и взяв его за руку. — Скажите мне, почему мы не говорим друг-другу «ты»… Мне кажется, что вы мне такой же родной, как и моя тетя… даже… более, чем тетя, — прибавила я шепотом. Он опять хотел повернуть это в шутку.

— Вероятно, потому не говорим «ты», что мы с вами не пили брудершафт… Вот сегодня выпьемте и будемте друг другу «ты» говорить.

— Нет!.. Нет!.. Поль… не шутите этим, — и я вдруг неожиданно, и сама не зная как, припала к его плечу и разрыдалась.

Он молча сидел несколько секунд, потом немного отодвинулся от меня и взял меня за руку…

— Послушайте, милый мой, дорогой друг, — сказал он: —вы знаете, как я высоко ценю вашу дружбу и я хочу, всей душой и сердцем желаю, чтобы жизнь ваша устроилась прочно и правильно… Хотите, я вам скажу, почему вам скучно?…