Пусть Том и был совершенно реален - Элизе все равно было страшно.

Но еще страшнее становилось при мысли, что все происходящее она попросту придумала.

Хоть Том и оказался не таким, каким она его себе представляла. Как и многие немцы (не то, чтобы она со многими была знакома, но все же), Том был педантом. При Элизе же мыл бокалы и чашки, словно по линейке ставил их в шкафу. Сердился, если ему делали замечания, и замыкался, стоило диктору по радио заговорить о войне и о Германии.

Это вообще было для него самой настоящей "больной" темой. Они с Элизой едва не разругались навсегда в самом начале июня, когда та спросила, почему Том вернулся в Америку.

Позже он рассказал, что не хочет воевать, что из родной страны пришлось буквально сбегать, но все это он рассказал потом.

Том любил свою страну, но не хотел участвовать в европейской мясорубке, и кем была Элиза, чтобы осуждать его за это?

Достаточно было всех тех косых взглядов, что бросали на него окружающие, узнав, откуда он.

Не все ли им было равно, откуда был человек, который пытается их вылечить, ежеминутно рискуя собственной жизнью?

С Томом оказалось легко спорить. Они оба легко находили поводы для мелких ссор, но оба так же легко успокаивались и потом со смехом вспоминали причины их разногласий.

Наверное, именно так выглядело самое настоящее счастье: спешить к любимому человеку, который тебя ждет. И вы оба пережили этот день, выжили посреди этой пляски смерти несмотря ни на что.

Ходили слухи, что скоро законодательно запретят прикасаться друг другу, чтобы не заразиться. В таком случае они окажутся самыми большими преступниками во всем городе.

Потому что не прикасаться к Тому Элиза уже не могла.

И не хотела, что уж тут кривить душой.

Сегодня она поцеловала Тома первой, стоило ему открыть дверь. Чувствовала, как тот улыбается сквозь поцелуй, как крепко ее обнимает. Слышала, как захлопывает входную дверь

Квартирка у Тома была крошечная: комнатка, в которой было сложно развернуться, кухня, которая была еще меньше. Но Элиза искренне любила эту квартиру. Каждый предмет мебели: продавленный диван, на котором Том обычно спал, шаткий стол у окна, где постоянно лежали бумаги и книги. Элиза любила сидеть вечерами в старом кресле и читать французских классиков или немецких поэтов. Раньше она не слишком любила это занятие, но у Тома слишком ярко горели глаза, когда он цитировал Гете или других поэтов, чьих фамилий Элиза не запомнила.

Она помнила только Тома. Его голос и его интонации.

И любила его.

Большего для счастья ей и не нужно было.

Бывало, вечерами Том читал ей стихи не из книги, а из старой потрепанной тетради, обычно запертой в верхнем ящике стола.

Раньше, еще до четырнадцатого года, та принадлежала его брату (еще одна тема для разговора, находящаяся под запретом), и Том доставал ее только по особенным случаям.

И сегодня она лежала на столе, открытая где-то посередине.

Элиза осторожно коснулась ее страниц. Брат Тома писал небрежно, оставлял кляксы и варварски сгибал страницы. Элиза почти не понимала немецкий, а этот нервный почерк и вовсе казался ей, скорее, затейливым рисунком, чем связным текстом.

Том появился на пороге комнаты через пару минут, неся в руках две дымящиеся кружки. Кружки были огромные, не чета тем чашкам, которые стояли у миссис Элиот, с почти стершимся узором и сколотыми краями.

Кажется, Том привез их еще из Германии.

Их чаепития проходили в тишине. Том обычно в это время что-то дописывал, а Элиза бездумно листала книги, не вникая в смысл строчек.

Это было самое прекрасное время дня. Когда они оба дома, когда они оба понимали, что выжили и не заболели.

- Ты совсем не ешь, - произнес Том, не поднимая головы от своих бумаг. - Что-то случилось?

Элиза пожала плечами.

- Да нет, - медленно сказала она, глядя на тарелку с печеньем, что стояла на столе. - Просто я не голодна.

- Ужин на плите, если что.

Элиза кивнула и вновь перевела взгляд на раскрытую тетрадь. Наверное, стоило выучить немецкий. Тому это наверняка будет приятно. Только сделать все это необходимо втайне от него. Будет замечательный сюрприз.

Как раз в самом начале осени у него будет день рождения.

Он обязательно будет, а Элиза обязательно его поздравит.

Есть, и правда, не хотелось.

Точнее сказать, чувство голода жило где-то глубоко в желудке, но при одной мысли о том, что необходимо что-то взять рот, разжевать и проглотить, у Элизы внутри все словно съеживалось. Ей была отвратительна сама мысль о любой еде.

Чай попал не в то горло, и она закашлялась. Дрожащими (почему же она сегодня так замерзла: ветер сегодня теплый, да и вообще, лето еще не кончилось) руками Элиза поставила кружку на стол и прижала руки к груди, пытаясь отдышаться.

- Не жадничай, - Том с улыбкой встал позади нее и положил руки на ее плечи, чуть надавливая. - В этом доме все для тебя, ты же знаешь.

- Знаю, - голос чуть хрипел, когда Элиза сжала ладонь Тома. - Просто я сегодня так устала.

- Плохой день на работе?

Она пожала плечами. Ничего особенного в этот день не случилось. Если бы не та встреча на улице, Элиза назвала бы его совершенно не запоминающимся.

При мысли о том человеке Элиза чуть вздрогнула. Пусть он выживет, пожалуйста. Даже от этого гриппа можно вылечиться, умирает меньше половины, но все же... При одной мысли о том человеке Элизу бросало в дрожь.

- Я нашел кое-что для тебя.

Том явно отвлекал ее от дурных мыслей, за что Элиза была ему благодарна как никогда.

- Что там? - она провела рукой по лицу, словно отбрасывая в сторону дурные мысли. - Что-то интересное?

- Весьма, - кивнул Том и поднял со стола тетрадь.

Элиза в нетерпении заерзала. Она любила, когда Том читал эти стихи.

- Они написаны словно про тебя. Честное слово, если бы я точно не знал, что ты не знакома с моим братом...

Они оба засмеялись.

- Он сейчас во Франции, - неожиданно произнес Том напряженным голосом. - Я получил оттуда письмо.

- Он жив? - осторожно спросила Элиза, касаясь его руки.

Том коротко кивнул и перевернул пару страниц. Стихи он всегда читал тихим размеренным голосом, буквально завораживая им:

Ich find mich hier nicht wieder,

Erkenn mich selbst nicht mehr.

Komm und zieh mich raus hier,

Ich geb alles dafur her.

Ich hab Fernweh

Ich will zuruck!

Entfern mich immer weiter

Mit jedem Augenblick.

Элиза слушала, крепко сжимая в руках кружку. Она понимала из всего этого максимум пять слов, поэтому просто наслаждалась голосом Тома. Позже, может быть, через пару часов или завтра утром он переведет для нее все это. Но стихи он читал исключительно на немецком языке:

Komm und hilf mir fliegen,

Leih mir deine Flugel!

Ich tausch sie gegen die Welt,

gegen alles, was mich halt.

Ich tausch sie heute Nacht

Komm und hilf mir fliegen,

Leih mir deine Flugel!

Ich tausch sie gegen die Welt,

gegen alles, was mich halt.

Gegen alles, was ich hab!

- Дай мне на время свои крылья, - уже на английском повторил Том. - И помоги мне взлететь.

Элиза медленно поставила кружку с почти не тронутым чаем на стол. Поднялась на ноги и подошла ближе, касаясь грудью груди Тома. Осторожно забрала у него тетрадь и положила ее рядом с кружкой.

И тихо произнесла:

- Бери.

Том целовал ее нежно, словно боялся, что она растает. Долго возился со шнуровкой платья, не улыбаясь, как это всегда бывало раньше. Сейчас он был серьезен как никогда. И удивительно осторожен и ласков. Так не было даже в их первый раз.

Элиза таяла. Том точно знал, как именно ее обнимать, как и куда целовать, чтобы она забыла обо всем. Все это было как в тех глупых романах, которые читали ее сверстницы втайне от родителей. Но они все о таком только мечтали, а у Элизы все это было.