Мать отходит подальше, полностью разрывая физический контакт, внезапно что-то вспоминает и всплескивает руками:

- Ох, с вами совсем забыла, у меня же там блинчики подгорают.

Быстро убегает обратно на кухню, окликая сестру, чтобы она помогла. Та послушно последовала за ней, оставляя нас с отцом наедине.

Подолгу смотрим друг другу в глаза, будто проверяя, кто же сильнее, и синхронно отводим взгляды в сторону.

И почему-то совершенно не было неловкости. Сколько я себя помню, мне всегда казалось, что спокойный молчаливый отец знает абсолютно всё обо всём. Я не помню ни одного случая, чтобы он злился или повышал голос, нервничал или грубил. Единственное, что можно было сказать точно, - это то, что он трудоголик и, как склонные к полигамии* люди, считает работу чуть ли ни второй женой.

С одной стороны смешно, с другой – немного обидно, ведь из-за этого у него редко когда находилось время для нашего воспитания. Но какой есть, такой есть, не мне его судить.

Разуваюсь и пожимаю приветственно протянутую руку. В голову неожиданно приходит одна мысль:

- Скажи, а ты знаком с, э-э-э… Владимиром Григорьевичем?

Как-то непривычно называть старика по имени-отчеству. Я даже, когда преподавал в школе, непедагогично называл его как обычно.

- Да, - не отпирается.

Я хмыкаю - теперь ясно, откуда растут ноги. Мне даже неудивительно – куда ни посмотри, везде мелькает его тень, в политики подался бы, что ли.

Но сейчас становится понятно, как Даше удалось убедить родителей не подавать заявление о пропаже и через кого Тёма смог достать мой номер. Возможно, старик приложил руку и к тому, чтобы убедить мать, что всё не так плохо.

А у отца на лице понимающая усмешка:

- Ты всегда был догадливым, - да уж, и моментами это не шло мне на пользу. – Пойдём, нужно ещё избавить наших дам от перспективы потолстеть на пару килограмм.

Вот это самое «наших» так греет, что я не сдерживаю широкой улыбки:

- Угу, очень благородное дело. Сейчас только разденусь, и приступим к началу спасательной операции.

Джентльмен, блин. Иногда мне кажется, что это у него, а не у матери французские корни.

Через пять минут мы всей семьёй сидели на кухне. Помещение такое же, каким мне запомнилось: большое и просторное - поэтому стол, за которым сидели мы с отцом, совершенно не мешал бурной деятельности женской половины квартиры. Они вдвоём что-то мыли, резали и жарили одновременно. Я давно отвык от такого и, подперев рукой щёку, только гадал, как возможно делать столько дел сразу.

Перед нами поставили тарелку с творожными блинчиками и сметаной, пригласительно махнув рукой.

Сначала разговор ни в какую не складывался – столько лет порознь не прошли бесследно. Какие-то темы мы старались избегать, какие-то не хотелось даже затрагивать, но постепенно как-то незаметно углы и шероховатости начали сглаживаться, создавая ощущение, что всё идёт именно так, как надо.

- Что Вам про меня рассказывали? – стало любопытно.

- В основном, - ответила за всех Даша, - нам присылали информацию по почте – какие-то данные, что жив-здоров, учится хорошо, завёл друзей. Изредка фотографии зданий, собак, людей. Была парочка твоих. Несколько фотографий дома, в котором ты живёшь. Я тогда ещё в университете училась – Владимир Григорьевич каждые выходные что-то скидывал.

- Ясно, - задумчиво киваю. – А насчёт дома что?

- Мы только примерно знали, где он находится, но были точно уверены, что это твой, - пожал плечами отец.

Он подул на горячий кофе, а я невольно бросил взгляд в окно. Во дворе, засунув руки в карманы, к машине прислонился Ваня.

Смотрю на часы, тихо ругаясь, – начало восьмого. Он же меня почти третий час ждёт.

- Я сейчас, - встаю из-за стола, быстро уходя в коридор.

Там обуваю отцовские шлёпки и спускаюсь вниз. Выходя на улицу, окликаю друга:

- Вань, пойдём со мной.

Отталкивается от авто и послушно шагает следом. Он какой-то задумчивый – взгляд вроде бы нормальный, но чуть затуманенный.

- Вань, «Земля, приём», - пытаюсь обратить на себя внимание.

- Ага, - наконец «возвращается», смотря на меня. Как мне кажется, осматривая даже слишком внимательно, как будто просвечивает сканером или рентген-лучом. Удивлённо приподнимает брови. – Ну нифига себе.

- Ты о чём? – не понимаю, оборачиваясь.

Жаль, но лифта нет, поэтому приходится подниматься пешком.

- Знаешь, если бы я знал, что это так изменит тебя, силком бы затащил сюда ещё тогда, когда один долбанный эгоист укатил на шашлыки к аборигенам.

Фыркаю, всё-таки уточняя:

- И как же я изменился?

- Ты светишься.

Мы практически у дверей, и, крутанувшись, наглядно показываю, что не подрабатываю фонарём на полставки.

Друг закатывает глаза:

- Ты знаешь, о чём я, к тому же ты смеешься и шутишь, а выражение лица у тебя сейчас совершенно мальчишеское. И мне кажется… ты счастлив.

Последняя фраза самая тихая, будто блондин не уверен, стоило ли её произносить.

Я же спокойно улыбаюсь, прямо глядя ему в глаза. Мне давно понятно, что нет смысла врать самому себе.

- Ты совершенно прав.

И приглашаю его внутрь.

Этот месяц принёс с собой многое: боль, разочарование и даже мерзкий липкий страх, но вместе с тем радость, счастье и надежду. Надежду на многое – на то, что можно жить без оглядки, самому построить своё будущее, исправить допущенные ошибки.

Стеклянными осколками рухнула последняя стена, и я с удивлением прислушиваюсь к размеренному, чуть ускоренному в такие моменты биению сердца. Живого. Словно оно ожило, позволив не просто существовать, а и жить, чувствовать не только боль. Я больше не ощущаю себя посторонним наблюдателем, безучастной к событиям куклой.

Другое дело Женя. Эти «прошлые» словно в разных измерениях – ничего не забыть, однако и воспринимаются они по-разному. Иногда самому невозможно понять нахлынувшую гамму чувств.

- Разувайся и проходи. Я на кухне, - ухожу обратно.

Домочадцы о чём-то тихо переговариваются, замолкая, когда мы входим, а подошедший друг представляется:

- Здравствуйте, насколько я понимаю, вы родственники Миши. Приятно познакомиться.

- А Вы, молодой человек… - интересуется мать.

- …Ваня. Мой лучший друг, - поспешно заканчиваю я.

- Не бойфренд, - добавляет Ванька.

- Понятно, - в её голосе мелькнул какой-то оттенок сожаления.

Вот так в разговор втянули даже друга, заставив продегустировать все приготовленные блюда. А тот искренне улыбался, совершенно очаровав мать и сестру.

- Останетесь на ночь? – спрашивает Дашка, когда мы поднимаемся.

Незаметно для других жестами показываю, что он может остаться, а я пойду. Парень отрицательно качает головой. Отвечаю:

- Нет, мы пойдём.

- Куда это, на ночь глядя? – удивлённо спрашивает отец, поднимая взгляд от газеты.

- Походим по городу, если что, у Тёмы там мальчишник. Заглянем к ним на огонёк, - я уже обулся и открываю двери.

И хочется, и нет покидать эту квартиру. Но теперь я точно уверен, что в любое время могу сюда вернуться. У нашей семьи всегда были крепкие кровные узы.

Прощаемся и уходим.

На улице темно и прохладно. Ветер освежает, и я блаженно потягиваюсь. Достаю из кармана сигареты, протягивая одну блондину. После его отрицательного кивка затягиваюсь сам.

- Почему ты не остался?

Мы стоим совсем рядом, а едкий дым его ничуть не беспокоит.

- Не хотел стеснять.

- Тебе уже говорили, что врать ты не умеешь? – хмыкает.

- Конечно, каждый день, - пропускаю порцию никотина через лёгкие, выдыхая дым куда-то вверх. – Но я же упрямый, так что учусь.

Смотрю вверх. Такое ощущение, что это какой-то профессиональный художник небрежным движением разбросал по тёмному полотну мириады звёзд. Какие-то сияли ярче, какие-то - тусклее, создавая неповторимый в своей оригинальности витиеватый узор. Никогда не перестану восхищаться ночным небом.

- Патологическая честность не лечится. Так как?