Хозяйка чуть свет, перед тем как уйти на ферму, из утра в утро подметала земляной пол самодельным полынным веником, и в наглухо закрытой целыми днями пустующей хате стойко, до самой ночи, держалась степная душновато-терпкая горечь. В дни уборки, едва не валясь к вечеру от усталости, Шульгин чаще всего заночевывал под открытым небом на соломе или в вагончике тракторной бригады, подложив под голову телогрейку. Но когда доводилось ему бывать дома, то, обнажив до пояса загорелое, в бугристых шрамах давних ран тело, он подолгу и шумно плескался горячей водой под рукомойником, надевал чистое, пахнущее синькой и чадом утюжных угольков белье и блаженно растягивался на взбитой перине, не замечая ни мелких услуг хозяйки, ни задумчивых, искоса устремленных на него ее тоскующих глаз. И, мгновенно засыпая, он не знал и того, что чуть ли не до рассвета ворочалась она без сна на скрипучей деревянной кровати в соседней комнате, гасила в пуховую мякоть нагретой щекой подушки один вздох за другим и плакала тихо и горестно, томимая в ночи тупым одиночеством, неясной, но неотступной пустотой вдовьей жизни...

— На дворе темень, хоть глаз выколи, и чего вы схватились в такую рань? — сказала Марьяна, останавливаясь посреди хаты с веником в руках и устремляя свои печальные иссиня-черные при свете керосиновой лампы глаза на цветастую штапельную занавеску, из-за которой доносился стук набиваемых об пол сапог.

— А с кого пример брать? Ни свет ни заря — уж на ногах! — отозвался сквозь зевок хрипловатым спросонок баском Шульгин.

На свежеумытых, слегка лоснившихся, как крутобокие яблоки, щеках Марьяны вдавились темноватые ямочки, в глазах мелькнула игривая, загадочная улыбка.

— Жалеете чи лишь бы шо сказать?.. — промолвила она, с трудом переводя сдвоившее вдруг дыхание и прикрывая густыми ресницами с выгоревшими кончиками полыхнувшие огнем глаза. — Мое дело такое: хочешь не хочешь — вставай! А вам что за печаль? Горячая пора позади, куда спешить? — И, не дожидаясь ответа, спросила: — Может, чай пить станете?

— А готов?

— Давно поспел...

Она накрыла стол новой, расшитой узорами скатертью, любовно разгладила ее ладонями от середины к краям и оправила спутанные при стирке кисти. Доставая из буфета стаканы, тарелки и чайные ложки, Марьяна откинула чуть назад голову с тугим пучком закрученных на затылке смоляных кос и уголком скошенного глаза взглянула на Шульгина, гремевшего за печкой рукомойником.

— Надо понимать, что вы теперь больше не рабочий класс? — с лукавинкой в голосе спросила она.

Шульгин поднял над тазом намыленное лицо, с трудом разлепил пощипывающие веки.

— Это же почему?

— А как же иначе? Раз машины из эмтээс к нам в колхоз перешли, а с ними и люди, то и выходит...

— Ничего не выходит! — буркнул Шульгин и, смывая мыло, плеснул в лицо набежавшей в ковшик ладоней ледяной водой. — Рабочий класс всюду им и останется.

— Словам верить или дело покажет?

Шульгин промолчал. Он вытерся махровым китайским полотенцем, услужливо протянутым Марьяной, причесал непокорные густые волосы с едва заметной проседью на висках и подсел к столу.

Хозяйка расставила перед ним тарелки с тонко нарезанным розоватым салом, квашеной капустой и солеными помидорами, вытащила рогачом из печи окутанный паром чугунок вареной в мундире картошки.

— Угощайтесь чем бог послал, — сказала она.

— В бога веруете?

— Выдумали еще чего! Присказка такая.

— А иконы?

— От отца с матерью остались. Выкинуть жалко, а с ними каждый, вроде вас, замечание делает...

Шульгин, обжигая пальцы, сдирал с картошки тонкую кожицу, молча сыпал на искристый излом крупную соль и, вскидывая по временам глаза, ловил на себе задумчивые и пытливые взгляды хозяйки.

Само собою получилось так, что за все прожитые в одной хате месяцы они ни разу не сидели за столом вдвоем, ни разу ни о чем не беседовали и почти ничего не знали друг о друге. Слова, которыми им доводилось время от времени обмениваться, касались всегда только какого-нибудь домашнего дела и никак не могли ни сблизить их, ни тем более подружить. И, должно быть, именно поэтому, очутившись в это утро лицом к лицу, они не знали, о чем говорить, и оба невольно чувствовали обычную в таких случаях неловкость, то и дело под тикание ходиков смущенно и надолго замолкали.

— Строиться теперь на хуторе будете, хозяйством обзаводиться или как? — спросила Марьяна, придвигая к Шульгину пластмассовую вазочку с вишневым вареньем.

— А для чего?

— Не век же бобылем жить, придет время и семьей обзаводиться.

— Была, — нахмурив брови, тихо сказал Шульгин. — И жена была и дочка...

— Что же так? Характерами, должно быть, не сошлись? Вы ее бросили или она вас?

Шульгин резко опустил на блюдце звякнувший стакан с недопитым чаем, ожег хозяйку, будто крапивой, сверкнувшим взглядом. Навалившись кулаками на скатерть, он тяжело, точно вмиг ослабев, поднялся из-за стола и отошел к окну.

На улице светало. С заснеженных крыш сплывала, казалось, впитанная за ночь синь звездного неба. Было ветрено, и верхушки пирамидальных тополей знобило: с них слетала последняя листва.

— Жену с грудным младенцем фашисты угнали... — нарушил молчание Шульгин, глядя, как путаным звериным следом ложились на снег двора опадавшие листья. — Их в тифу выбросили с эшелона у самой границы.

Марьяна, вспыхнув, отвела в сторону глаза, скорбно поджала обветренные губы.

— Не сердитесь на меня, глупую... — сказала она, поднося к глазам передник. — Выходит, мы оба вроде сирот. Мой под самый конец войны в танке сгорел. — И, опуская на колени передник с потемневшим от слез уголком, горестно вздохнула. — Обидно, ребят у нас не было... Все бы утехою в жизни росли! Я ведь совсем смолоду во вдовах хожу, и двадцати не исполнилось, как мужа на фронт проводила...

Чужая боль непрошенно улеглась в сердце Шульгина рядом с его собственной. Он вернулся к столу, пристально вглядываясь в бледное лицо Марьяны, и увидел множество не замеченных им прежде беловатых морщинок вокруг ее грустных глаз. Она вскинула голову, устремила на него полный душевной боли взгляд и, закусив мелко задрожавшие губы, отвернулась. Из пучка ее волос выскользнул и лег под мочкой уха на белую шею конец косы.

— Что это мы! — проговорила она, невесело улыбнувшись. — В кои веки собрались чаю попить — и сразу в печаль ударились. Садитесь, я вам еще стаканчик горяченького налью. И не кушали вы ничего...

— Спасибо, надо идти, — сказал Шульгин. — Мы сегодня из эмтээс станки перевозить будем. Свою ремонтную мастерскую в колхозе начнем оборудовать.

И хотя уходить ему из тепла не хотелось, он подошел к вешалке и стал одеваться. Натянув косматую рыжую куртку и кожаную ушанку, Шульгин взглянул на высветленное зарею окно и спросил:

— О рабочем классе... это вы зачем?

Марьяна встала. Скрестив на груди голые по локти руки, покачивая бедрами и клоня книзу маленький двойной подбородок, задумчиво усмехнулась:

— А ни за чем! Так просто! Сестриного мужа вспомнила, того, что вас ко мне на квартиру ставил...

— Рожнова, что ли?

— Сюда теперь ни он, ни сестра не ходят: не лажу я с ними. Когда свояк только появился у нас на хуторе и на плотину устроился, я ему и скажи: «Брось ты это занятие, не по здоровому мужику работа: утром поднял заслонку, вечером опустил. Иди, — говорю, — в колхоз, освободи место инвалиду!» А он как разошелся, куда там! Чуть ли не с кулаками в драку полез. «Да знаешь, — кричит, — кому ты советуешь в колхоз идти, крестьянским трудом заниматься? Мне, потомственному рабочему, пролетарию!..» Уж больно идейный выдался у меня свояк, — закончила она насмешливо.

— И с сестрой не ладите? — спросил Шульгин.

— Они друг друга стоят! Та для видимости в колхозе числится, а душою всею за своим забором. Жадна больно на деньги, ну прямо вроде б в кулацкой семье родилась! После свадьбы захотелось ей поросенка — купили. Загорелись глаза на корову — купили. Потом кур, гусей, уток запросила, овец, новый дом, ограду новую... А где на все деньги взять? Торговать на базаре стали, спекулировать, самогон по-тихому гнать! Ничем не брезговали... Богатство, оно ведь что твое воровство: раз украл — так и потянет. И на что им это все, не могу в ум взять! Я уже скоро двадцать лет в колхозе дояркой, мне свое хозяйство вроде бы и ни к чему, а они, скажи ты на милость, как бешеные стали — тащут и тащут в дом!.. А вы, стало быть, решили насовсем у нас... колхозником стать? Не вернетесь в город работать? — неожиданно спросила она.