— Карпов, Лексей Михайлович? — изумился Андрей Фомич, выпрямляясь на диване и чувствуя, что щеки горят у него сильнее. — Неужели?

— А ты и не знал. Впрочем, это ведь к переоборудованию фабрики не относится!..

Женщина притушила папиросу, помяла окурок и бросила его в цветочный горшок.

— Да… — задумчиво продолжала она. — По женскому вопросу много еще предстоит работать. Везде, не только здесь. И главное — вас-то, мужиков, с опаской туда подпускать можно!.. Ну, скажи на совесть, — тронула она Андрея Фомича за рукав, — разве тебя, например, к этой красивой девчонке допустить не опасно? Ведь у вас, не успеешь оглянуться, и фактический брак выйдет, а общественная работа и все прочее насмарку пойдет!

— Напрасно ты так думаешь! — неуверенно усмехнулся Андрей Фомич.

— Совсем не напрасно! Ты погляди на себя да на нее: ты здоровущий, видный мужик, а она, сам знаешь, какая!.. Нет, никак нельзя вас подпускать друг к другу.

Она засмеялась и поднялась с места:

— Хотя, понимаешь, жалко будет, если она инженершей станет, женой спеца! Заделается барыней, расфуфырится, губы начнет мазать, чулки шелковые заведет… Заманчиво это ей покажется, не устоит, понимаешь, перед соблазном, как думаешь?

Угрюмые складки легли на лбу у Андрея Фомича.

— Ну, и какая же беда! — с раздражением, внезапно на что-то рассердившись, сказал он. — Какая беда, если ее на шелковые чулки потянет? Туда ей, значит, и дорога!..

— Очень ты легко рассуждаешь, Широких, — наставительно заметила женщина. — Если ее можно по другому, по настоящему пути пустить, так зачем же ее отпускать в болото?.. Не ладно этак-то… О-ох-ох-ох! — потянулась она. — Пора, пожалуй, спать. Я пошла!

Она вышла из комнаты и оставила после себя клочки тающего дыма и легкую тревогу.

Когда Андрей Фомич остался один, он стал ходить по комнате из угла в угол. Отмеривая широкими шагами короткий путь от углового столика с выгнутыми ножками до этажерки, на которой грудились пухлые стопки книг, он с досадливым удивлением вдумывался в последние слова приезжей женщины о Федосье, о Карпове, о том, что инженер интересуется девушкой, что он влюблен в нее. Вдумывался и чувствовал, как в душе его нарастало какое-то возмущение, какая-то тревога.

Андрей Фомич отмерил в этот поздний вечер большой путь по своей тесной комнате. Много раз он натыкался то на угловой столик, то на этажерку. Много раз приостанавливался он посредине комнаты и словно к чему-то прислушивался. И на лице его в такие мгновенья лежало робкое, смущенное изумление.

Афанасий Мироныч долго не мог оправиться от сраму, который нанесли ему женщины, выгнав с фабричного двора. Домой он после того случая явился темный, мрачный, молчаливый. Дома он ничего не рассказал о случившемся. Но в деревне сразу же стало известно о неприятности с Афанасием Миронычем, и деревня обрадовалась. Посмеялись, поглумились над ним. И ему стыдно было в первые дни показываться на глаза односельчанам.

Через несколько дней Афанасий Мироныч пересилил стыд и стал показываться на деревне. В один из вечеров он осмелел и вышел к сельсовету, где после заката в трепетании робких сумерек собирались у крыльца мужики и лениво толковали обо всем. Мужики, завидя Афанасия Мироныча, замолчали и стали усиленно курить. Афанасий Мироныч вгляделся в собравшихся, поклонился кому-то одному и хмуро заговорил:

— Как же теперь, православные? Совсем, выходит, житья не стало от фабришных?.. Слыхали, поди?

— Слыхали! — подтвердили мужики охотно, а кто-то рассмеялся.

— Смешки! Хаханьки! — вскипел Афанасий Мироныч. — Я — родитель! Девчонку спортили! Имею я полную праву дознаться и вобче?! Нет такого постановленья, чтоб детей от родителей разделять!

— Нет такого закону! Правильно! — подтвердили мужики.

— А меня к дочери не допустили! — воодушевился Афанасий Мироныч, ободренный поддержкой. — Выгнали!.. Видал ты! Прямо выгнали, и никаких делов!

Мужики переглянулись, и кто-то снова засмеялся, на этот раз громче, откровенней.

— Какой тут смех?! — свирепо оглянулся в сторону засмеявшегося Афанасий Мироныч. — Меня моих правов решают! Стыдно надсмехаться!..

На перильцах крыльца задвигались, и из сумерек резкий голос вразумительно и строго перебил Афанасия Мироныча:

— Каких это тебя, Мироныч, правов таких решают?

Ты ведь зачем на фабрику ходил? Ты Степаниду свою домой приволочь хотел… для ученья. А ученье у тебя известное: — подпругой али чересседельником!

— Нет, паря! — дружно вмешались другие мужики. — За это нонче в тюрьму сажают!

— Нонче, как же, тронь кого!.. Его от полу еле видно, а ударь только, так избави бог!..

— Комсомол тут в это дело впутается!.. Бабы тоже, бабские делегатки!..

Афанасий Мироныч выждал, когда мужики замолчали, и смиренно заявил:

— Это доказать надо, что я Стешку учить собирался! Доказать!.. А я, может, дите свое домой хотел воротить, и только. Старуха у меня изводится. Девка ушла из дому и, кто ее знает, как там живет!.. Зачем ей по чужим людям ходить? У ей дом есть, родители. При родителях она правильную жизнь достичь может… А тут, гляди, меня не допущают до нее! Это по какому закону-правилу?.. Это, мужики, не резон. Седни у меня с дитем такое исделают, а завтрева у другого. Совсем житья не станет!..

— Ну, ну! — протянул кто-то, перебивая Афанасия Мироныча. — Дети нонче сами по себе, а родители сами по себе! Наособицу!.. Об етим плакать не приходится!

— А ежели душа болит?

Афанасий Мироныч спросил гневно и почти торжествующе, но осекся. Новый слушатель подходил в это время к крыльцу. Неверный умирающий свет пал на его лицо, Афанасий Мироныч пригляделся к нему и умолк. Мужики на крыльце зашевелились. Некоторые встали. Позевывая и кряхтя, поднялись один за другим и потянулись по домам.

— Поздно… Пойдем, нешто, Афанасий Мироныч! — «сказал сосед. — Вишь, Савелий пришел, заведет теперь канитель до полуночи… Ну его! В коммунисты выслуживается, голоштанник!

Вновь пришедший поднялся на крыльцо и сел на ступеньки. Возле него осталось два-три мужика.

Афанасий Мироныч послушался соседа и пошел вместе с ним домой.

С высокого берега, на котором растянулась деревня, видны были багровые отсветы, вздрагивавшие над фабричными трубами. На фабричной стороне редкие огни горели яркими звездами. С фабричной стороны глухо доносилась музыка.

— Чертово гнездо! — проворчал Афанасий Мироныч, всматриваясь в фабричные огни. — Оттуль всякая беда приходит!..

— Не скажи, Афанасий Мироныч! — возразил сосед. — Конешно, много непорядку в жизни от фабрики имеем, озорство, богоотступность, фулиганство… А польза, поверх всего, большая!

— Это какая польза? — зажегся Афанасий Мироныч. — Какая?.. Што у коих парни и девки заработок имеют? Дак при земле, на пашне нонче мало ли можно заробить?

— К чему же ты девку свою туды отпустил?

— К чему?.. Все посылают, ну и я поддался. Да кабы знать, да разве я пустил бы… Да пропади он пропадом, их заработок!..

Расставаясь у своих ворот с соседом, Афанасий Мироныч немного замешкался. Слегка неуверенно и понизив голос, он спросил:

— Не слыхал, Евграф Тимофеич, насчет налогу? Зажмут, сказывают, дыхнуть не дадут!

— Окончательного мнения не высказывают… Ну, а так полагать должно, что супротив прошедшего году утеснение будет большое!

— Как жа ты с хлебом соображаешь?

Сосед оглянулся и прислушался к сумеркам. Ответил он не сразу. Ответил уклончиво:

— Как все, так и я… Да об этом толковать рано. Хлеба уберем, тогды…

— Тогды поздно будет!

С фабричной стороны протянулся звон часов. Афанасий Мироныч сосчитал часы и придвинулся к соседу поближе:

— У нас последнее отымут да все туды, в прорву эту! Вот они куды налоги-то идут!.. Строют почем зря!

— Большущие деньги закапывают! — согласился сосед. — У хрестьян шея крепкая, выдюжит, бать!..