— Опыт?! — Никулин раздул ноздри и сумрачно уставился на обезображенные чашки.

Кто-то за его спиною сдержанно засмеялся.

— Опыт? — повторил Никулин, улавливая в этом сдержанном смехе робкое глумление. — Я вижу, что тут кой у кого, действительно, есть большой опыт!

Морщась и кусая чубук трубки, он подождал, пока остынут чашки, затем забрал их и унес к себе. Черепахин бегло взглянул на него, но ничего не сказал.

В конце рабочего дня художник дождался у выхода Евтихиеву.

— Можно с вами, товарищ, поговорить? — спросил он, выходя вместе с нею из цеха.

— Отчего же нельзя? Можно.

— Рисунок после обжига никуда не годится! Знаете?

— Знаю! — кивнула головою Евтихиева.

— Ваши сомнения оказались, значит, справедливыми… Ну, вот, скажите: вы что-нибудь подозреваете?

Евтихиева некоторое время шла молча. Она что-то обдумывала.

— Вот что… — немного колеблясь, сказала она, наконец. — Конечно, у меня никаких таких подозрений прямых не имеется:.. Но ведь вы у нас не работали, краски составляет мастер, у него секреты есть… Может, у вас ошибка выйти. Извините, по незнанию… Ну, и может другое получиться…

— А что другое?

— А другое… Пакостят, может быть, вам. Только это надо хорошенько узнать, а потом говорить. Убедиться надо!

— М-гу… — промычал Никулин и зажал зубами чубук трубки. — Убедиться?.. Распрекрасно! Постараемся убедиться!.. Спасибо!

После какого-то вечернего совещания, когда Андрей Фомич остался не надолго один в своем накуренном кабинете и разбирал разбросанные на столе бумаги, ему неожиданно и беспричинно вспомнилась Федосья. Андрей Фомич вдруг ясно представил ее себе: привлекательную, манящую, с опущенными глазами, в которых не было робости и которые прятали плещущее через край молодое, светлое лукавство. И ему крепко захотелось повидать ее, встретиться с нею. Как несколько недель назад, когда уезжал он в город, вспомнилось ему, что давно не был он в лесу, давно не видел зеленых пахучих лугов, так и сейчас сообразил он, что прошло много времени после последней его встречи с женщинами. Он усмехнулся своим мыслям и отодвинул от себя бумаги. Сложив локти на столе, он навалился грудью на руки и широко раскрыл глаза. И взгляд его ушел куда-то вдаль. Куда-то за стены кабинета, за широкие прорывы улицы, за поля, за взлохмаченные, поросшие лесом хребты. В прошлое унесся не надолго Андрей Фомич. И из этого прошлого пришло к нему такое, от чего он сморщился и беспокойно завозился на кресле.

В этот смутный вечер, когда осень тревожила своим скорым приходом и подавала знак за знаком, Андрею Фомичу вспомнились женщины, с которыми он в былые дни встречался, с которыми он был близок.

Были разные женщины. Была порывистая, непоседливая, скорее боевой товарищ на гражданском фронте, чем жена или любовница. И встреча с нею в прошлом была такой обычной, и так обычно и просто было расставание с нею. Потом пришла другая. У той было много слез, и любовь, которую она давала ему, Андрею Фомичу, была затоплена, смята, испорчена этими слезами. Были другие женщины. Многие. Они приходили в жизнь внезапно и уходили, оставляя досадливый, горький след. Одна захотела связать Андрея Фомича крепко-накрепко и, когда у них родился ребенок, подумала, что наконец-то Андрей Фомич связан прочно и надолго. И были жалки ее скорбь и ее слезы, не столько из-за смерти девочки, но из-за того, что путы, которыми, как ей казалось, она связала Андрея Фомича, рвались.

У сильного, крепкого Андрея Фомича к тридцати двум годам накопилось много встреч с женщинами. И только здесь, на этой фабрике он еще сдерживал себя и не заводил связей с ними. Работа, в которую он ушел здесь сразу же, как только приехал, взяла его целиком. Некогда было подумать о чем-нибудь постороннем, некогда было подумать о самом себе. Дни шли в горячей сутолоке. И ночи после этих дней спускались свинцовые: сон был крепок и непробуден.

И то, что он сейчас в одиночестве, пустым и примолкнувшим вечером, вместо того, чтобы работать, думает о постороннем, о пустяках, показалось Андрею Фомичу немного зазорным и стыдным. Но не думать о постороннем, об этих пустяках он не мог. Мысли ползли вкрадчиво, вероломно и упорно. Никто не звал их, а они лезли, наплывали, росли.

«Видно, кровь бунтует!» — подумал Андрей Фомич и отодвинулся от стола.

Память упорно выхватывала из тишины, из неспокойного затишья вечера живую девушку: Федосью. И девушка эта становилась все желанней и желанней.

Кругом было тихо. Поздний вечер развернулся широко и мягко. Поздний вечер кутался в сторожкую, зябкую тишину. Андрей Фомич прислушался. Всюду было безмолвно, и глухою пустынностью веяло от этого безмолвия. Только за стеной, где давно растаяла рабочая сутолока, кто-то тихо всхрапывал. Андрей Фомин знал, что это сторож Власыч борется со сном, и вспомнил, что пора уходить домой.

Когда Андрей Фомич вышел из конторы на улицу, над поселком, над фабрикой уже раскидывалось ночное звездное небо. Звезд было много, и они мерцали не по-летнему. Они висели в темном глубоком небе неподвижно и, казалось, источали вместе с блеском тонкий холод. С реки тянуло острою сыростью. Андрей Фомич быстро дошел до своей квартиры, которая находилась рядом с конторой, и увидел свет в окнах. Этот свет напомнил ему, что там находится приезжий из города товарищ, партийка, которой он уступил на время одну из своих комнат.

«Не спит еще!» — сообразил Андрей Фомич и почувствовал усталость: придется, пожалуй, теперь беседовать еще час-два с нею, и все о том же, о чем так много переговорено уже на всяких совещаниях, заседаниях и собраниях.

Он поднялся к себе и тихо прошел мимо комнаты, где остановилась женщина. Та услыхала его приход и из-за двери спросила:

— Вернулся, товарищ Широких? Погоди, я сейчас выйду к тебе.

— Выходи! — согласился Андрей Фомич, подавляя усталый вздох.

Степенная тихая женщина, которая сразу навеяла холод на ребят из бюро ячейки, скоро вышла, застегивая на ходу воротник толстовки, и подсела к Андрею Фомичу. Он сел в угол дивана и крепко прижался к мягкой спинке. Женщина закурила папиросу и, затянувшись несколько раз, следя за дымом, сказала:

— Ну, вот… Передохнем немного. Замотался ты, вижу я. Впрочем, шея у тебя крепкая.

— Крепкая! — подтвердил Андрей Фомич.

— Ребята у вас тут, что ни говори, хорошие, — продолжала женщина. — Только вот с девушками многие очень неряшливы! Безобразие!.. Я поглядела: в конторе на стенке даже целый список алиментщиков висит. Самым, видно, пустяковым делом это считается — сошелся парень с женщиной, сделал ее матерью, а потом в сторону. И всего делов-то ему — в худшем случае десять или пятнадцать рублей в месяц. А то и меньше!.. Свинство!

— Бывает похуже! — оживился Андрей Фомич. — Некоторые девчонки топиться со стыда бегут!

— Знаю!.. Расспрашивала я, разузнала про этот случай. Нехорошо!

Женщина отряхнула пепел с папиросы и жадно глотнула крепкий дым.

— Видала я ее. Как будто она ничего, в себя приходит. Теперь ей нужно помочь выкарабкаться, самостоятельным человеком стать. Занялась с ней комсомолка одна, хорошая деваха! Пожалуй, справится… А знаешь, — женщина вдруг оживилась и потянулась к Андрею Фомичу, — у вас тут есть прямо красавицы! Встретила я у комсомолки, Евтихиевой, работницу одну, глазуровщицу, что ли. Замечательно интересная! Вот, наверное, вы все закрутили эту девушку!

— Красивая… — подтвердил Андрей Фомич и почувствовал легкий жар на щеках, почувствовал, что краснеет.

— Тяжело ей будет с красотою, — задумчиво и с сожалением протянула женщина, не замечая легкого смущения Андрея Фомича. — Со всех сторон вы, мужики, к ней потянетесь, развиться ей не дадите. Завалите вы ее, и будет она носиться со своим привлекательным лицом, как с писаной торбой. А все другое до нее не дойдет — ни саморазвитие, ни общественная работа… В куклу превратите девушку… Уж и так, пожалуй, закружили ей голову. Жрете глазами. Помощник-то твой, технический директор, тоже, говорят, зарится на нее. Влюблен!