В этот раз он не ушел на охоту. Ему показалось, что девушка, с которой он крутил, в воскресенье побудет с ним подольше, и они уплывут куда-нибудь на лодке вдвоем.

В субботу вечером он повидался с нею украдкой в саду, и она неопределенно сказала ему что-то о завтрашнем дне. А когда настал этот завтрашний день, Василий стал бродить по поселку, выжидая девушку.

Он вышел в послеобеденную пору на берег, постоял у перевоза, бесцельно побродил по прибрежной гальке, несколько раз прошел мимо ворот того дома, где она жила. Но девушки нигде не было. Она не показывалась. Не дождавшись ее, Василий начал сердиться.

Раздосадованный пошел он по пустынной улице, сбивая носками начищенных ботинок дорожные камни.

По пустынной улице навстречу ему шла Степанида. Они не видали друг друга и столкнулись внезапно. Столкнулись лицом к лицу. Степанида, увидев Василия, побледнела и как-то вся замерла, сжалась. Василий в первое мгновенье тоже оторопел и смешался. Он воровски оглянулся и, успокоенный пустынностью улицы, неуверенно сказал:

— Здравствуй, Стеша!.. Поправилась?

Девушка приросла к месту. Она услыхала знакомый голос, вздрогнула и нагнула голову. Василий уловил, заметил ее смятение и оправился. К нему вернулась обычная его уверенность. Его голос окреп:

— Сердишься?

Голова Степаниды, опущенная словно в ожидании удара, быстро вздернулась вверх. Бледное лицо ее оказалось вровень с лицом Василия. На бледном лице широко раскрытые в испуге, в изумлении, в колючем вопросе зажглись глаза. Они взглянули на парня. Василий встретился с этими глазами и растерянно улыбнулся. И слова, которые он хотел сказать, остановились в горле.

Несколько мгновений простояли они молча друг против друга. Несколько мгновений Василий не мог отвести глаз от бледного лица Степаниды и от ее взгляда — испуганного, безгранично изумленного и тоскливого. Преодолев смущение и растерянность, Василий сунулся торопливо в сторону, побагровел, сжал, сцепил челюсти. А девушка, вдруг сорвавшись с места, быстро прошла мимо него по пустынной, безлюдной, праздничной улице.

Приезжий художник Никулин появился в расписном цехе. Живописец, старый расписчик Киреев, обучавший новую смену, снял очки в стальной оправе, подышал на стекла, вытер их цветным платком и протянул Никулину руку:

— Мое почтение! Взглянуть на работу пожелали? Милости просим, глядите!

— Ну, ну, погляжу! — густо дымя трубкой, подтвердил Никулин.

— А трубочку-то спрячьте! Насчет куренья у нас не полагается. Воспрещено!

— Ага! — ухмыльнулся художник и, примяв пальцем табак, с сожаленьем сунул трубку в боковой карман широкой толстовки. — Оплошал, значит, я!

— Оплошали! — засмеялся Киреев.

Он засеменил ногами впереди художника и подвел его к длинному столу, за которым сидели ученики. Никулин перегнулся через чье-то плечо и стал наблюдать за работой. Ребята оглянулись на него, насторожились.

У ребят были недовольные, встревоженные лица. Он смущал их. Но он не долго задержался возле них. Бегло посмотрев на работу, Никулин отошел в сторону. Вместе с ним в сторону отошел и Киреев.

— Художник… — поделились между собою ребята. — Из городу специально выписали… Будет учить!

— Кирееву перышко, значит, вставляют?

— Значит!

— Киреев-то еще ничего! Вот мастер, он, ребята, закрутится!

— Мастер не любит, когда ему людей со стороны присылают!.. Обижается!..

— Любит — не любит, а терпеть должен…

Киреев, поговорив с художником, возвратился к ученикам. Ребята замолчали.

Никулин направился к столам расписчиков. По дороге его перехватил мастер, заведующий цехом.

— Очень рад! Очень рад! — весело встретил он художника. — Давно нам обещали подмогу, так сказать, прислать! Ну, наконец-то!

У мастера голос был ласковый, лицо светилось радушием и приветливостью. Но глаза щурились, и нельзя было заглянуть в них и подметить их настоящий блеск.

— Располагайтесь тут! Хозяйничайте! — продолжал он оживленно и радостно. — А я уж в сторонке, в сторонке!

— Почему? — удивился Никулин. — Мое дело определенное: я ведь молодежь обучать буду, инструктировать.

— Ну да! Ну да! Я, конечно, понимаю. Инструкции, наблюдение, пятое-десятое!.. Все превосходно и вполне понимаю. Двадцать восемь лет я здесь работаю! Двадцать восемь!.. Ясно, что устарел! Изработался. Нужно давать дорогу новым, молодым!..

Мастер соскочил с ласкового, благодушного тона; голос его взвизгнул, щеки задрожали. Никулин вытащил трубку из бокового кармана, сунул ее в рот, но, вспомнив о запрете, опять положил в карман. Вытянув губы трубочкой и подняв брови, он недовольно и обиженно перебил мастера:

— Бросьте! Чепуха!.. Чистейшая чепуха! Правильнейшим русским языком говорю вам: никого я сюда не приехал заменять и вытеснять! Никого!

— Всегда так говорится… — пробормотал мастер. — Всегда. А потом выходит все как по маслу…

— Чудак у вас мастер в расписном. Черепахин этот самый, — говорил попозже в этот день Никулин директору. — Принял меня странно. Боится, как бы я не сшиб его с заведывания цехом…

Андрей Фомич расхохотался.

— Старой выучки человек! Но, скажу вам, ценнейший работник! Знает секреты красок. Тонкий мужик. Мы сколько лет без заграничных красок обходимся, и все по его милости! А что чудак — это верно!

— Секреты? — Никулин подымил трубкой, задумался и усмехнулся.

В несколько дней Никулин познакомился со всем цехом. Он принес ученикам эскизы новых рисунков, показал несколько несложных, но удачных приемов работы. Он получил от Черепахина запас красок и стал расписывать сам несколько больших чашек. Ученики с интересом следили за его работой. В обед к его столу подошли расписчики, окружили неоконченную росписью чашку, поглядели, полюбовались молча на смелый яркий рисунок. Помолчали и ушли. Оглядела рисунок Никулина и Евтихиева.

— Нравится? — спросил, заметив нескрываемое удовольствие в глазах женщины, художник, вытирая руки и оправляя на себе рабочую блузу.

— Хороший рисунок! — серьезно и просто сказала Евтихиева. — Простой, а какой замечательный!

Никулин широко улыбнулся:

— Обычно как раз замечательно и хорошо именно то, что просто!

— Да… — кивком головы согласилась Евтихиева. — Вот только каким он выйдет после обжига?

— Таким же, как сейчас! — уверенно заявил Никулин.

Евтихиева призадумалась. Несколько мгновений она простояла в нерешительности. Хотела что-то сказать, но не сказала. Потом ушла.

Никулин закончил свою пробную роспись к вечеру. С утра несколько вещей, им расписанных, были унесены в муфельную печь и поставлены вместе с другой посудой для окончательного обжига.

Мастер Черепахин не касался к тому, что делал художник. Черепахин был по горло занят своею обычною работою и даже не глядел в ту сторону, где возился с красками Никулин. У Черепахина был сосредоточенный вид. Он ходил важно по цеху, отдавал распоряжения, вступал в деловые разговоры с рабочими и уходил к своему столу, где разбирался в каких-то записях и расчетах.

Когда вышел положенный для обжига срок, Черепахин прошел в муфельную. Туда же пришел Никулин. Стали выбирать готовую, еще неостывшую посуду. Обжиг вышел удачный, посуда красовалась яркими красочными рисунками. Но когда дошли до тех чашек, которые для пробы расписал Никулин, когда вытащили их из печи, освободили из капсюлей и поставили на доску, у Черепахина и у муфельщиков на губах дрогнули ехидные улыбки.

— Ну и ну-у!.. — протянул один из муфельщиков и обернулся к художнику.

Никулин наклонился над своими чашками: яркие и сочные до обжига краски теперь потускнели, побурели, стали грязными. Вместо четких, легких и изящных рисунков на фарфоре расплывались безобразные пятна.

— Что же это такое? — протягивая зажатую в кулаке трубку вперед, недоумевающе спросил художник. — Почему?

— Ошиблись, видно, в красках! — с соболезнованием пояснил Черепахин и наклонился над обожженной посудой. — Не с привычки! В этом деле большой опыт требуется!