Отстала, пошла позади всех Степанида. Свернула с обычной дороги, выбрала узенькую тропинку, вившуюся по берегу. Пошла окольным, дальним путем на фабрику.
Еще час тому назад она была свободна от тревоги и не боялась будущего. Еще час тому назад могла она радостно, скрывая в себе сладкий стыд, думать и мечтать о встречах с Васей. О встречах, которые принесли пьянящее томление. А теперь все рухнуло. Словно в толпе, среди глумящихся и озорных мужиков кто-то сорвал с нее одежды и выставил напоказ, нагую, бесстыдную, опозоренную.
Вчера вечером, как обычно, пришла она к тихой заводи на реке, туда, где тальники густо нависли над водою и беззвучно покачиваются, слушая бормотанье воды. Как обычно, немного опоздав, пришел Василий. И потом, когда вода серебряно поблескивала, обласканная прячущейся в легких облачках луною, Степанида в блаженной полудреме переплывала в легком стружке реку.
И сладостно было слушать тишину ночи. И радостней всего было вслушиваться в то, что медленно и блаженно укладывалось там, в самой глубине души.
Было немножечко жутко от этих встреч украдкой. Но казалось, что никто, ни одна душа на свете не знает, что они сходятся, что она ждет своего Василия, что с ним приходит впервые изведанная ласка.
И вот — знают другие. Знают многие. Теперь все откроется дома. И дома настанет ад.
Обмирая от стыда, от страха, от какой-то непонятной еще, но остро прочувствованной утраты, Степанида добралась до фабрики и позже других вошла в укупорочную.
В этот день Степанида работала молча, настороженная, сторонясь приятельниц, боясь расспросов и разговоров. И день для нее тянулся непосильно медленно.
В обед она убежала к пруду, к переулку, мимо которого, знала она, ходил домой Василий. Она притаилась и ждала. И ей посчастливилось. Василий проходил один.
— Вася! — со смущенной радостью тихонько окликнула она его.
— А, ты! — улыбнулся Василий и свернул в ее сторону.
— Кого ждешь?
— Тебя! — вспыхнула девушка и оглянулась. — Беда у меня Вася.
— Какая еще? — нахмурился Василий и оглядел Степаниду.
— Да вот… болтают про нас… Подглядели как будто. Срамно, Вася… Теперь мне проходу не будет.
— Только и всего? — рассмеялся Василий. — Дурочка, ты не робей!..
— Да как же… Дознаются дома, житья не станет…
— Пустяки… Ты лучше сегодня приходи на наше место. Ладно?
— Страшно мне…
— Приходи. Ждать буду!
— Увидят… Боюсь я теперь.
— Не опаздывай! — не слушая ее, твердил свое Василий, наклонясь к ней и заглядывая в ее глаза. — В девять…
— Ах, Вася… — вздохнула Степанида и наклонила голову. — Приду… Конешно, приду…
II
За облупленными, закоптелыми фабричными корпусами, за грязным ухабистым двором, у самого пруда, на робкой зелени с недавних пор вырос свежесрубленный просторный дом. Широкие окна этого дома, с чистенькими легкими занавесками, пропускали в солнечные дневные часы детские крики, звонкий лепет, порою плач.
В доме с этого года были устроены детские ясли. Сюда утром, к гудку, приходили матери-работницы с ребятишками и оставляли их в чистых комнатах с беленькой детской мебелью, с яркими, веселыми и смешными картинками на стенах, с кучею забавных мишек, мячей и другой драгоценной незаменимой детской рухлядью.
Ясли выросли после напряженной борьбы, после долгих споров и попреков. Спорили о том: куда лучше употребить деньги, поступившие в фонд улучшения быта. Эти деньги каждый хотел употребить по-своему. И когда женщины потребовали, чтоб были устроены ясли, им был дан сначала решительный и резкий отпор:
— Жили без всяких затей… Ничего, справлялись с ребятишками дома!..
— Это для каких-нибудь бездомовых, безмужних баб, для девок, которые брюха нагуливают крадучи — ясли эти самые!..
— Есть другие надобности… Лучше несколько лишних мест в кулорте купить, рабочих людей, которые нуждаются, подремонтировать…
Но женщины проявили настойчивость. Их увлекла за собою женотделка Евтихиева, лучшая работница расписного цеха.
— Бросьте глупости городить! — напустилась она на противников яслей. — Вы с ребятишками не водились. Вы этой сладости не знаете, ну и нечего соваться… Привыкли, чтобы женщина и на кухне возилась, и за ребятами подтирала, и пьяных вас вытрезвляла… А мы думаем по-новому жизнь строить… Верно, женщины?!
Женщины дружно поддержали ее. Профработники стали на их сторону. В заводоуправлении выяснили вопрос о месте, о лесных материалах, о рабочей силе. К осени помещение под ясли было вчерне готово. А зимою, к Октябрьской годовщине, в доме уже запищали ребятишки и матери ходили смотреть, как они возятся в чистых веселых комнатах, подчиняя себе дежуривших женщин и деспотически требуя для себя все их внимание.
В первое время в ясли понесли своих детей девушки-матери. Этот новый дом, приветливо сверкавший желтым деревом стен, привлек к себе прежде всего тех матерей, дети которых явились для них тяжелым и неожиданным бременем. Для этих ясли стали прямо благодеянием. И когда такие матери в первый раз нерешительно пришли сюда и положили ребятишек в чистенькие, сверкавшие белизною кроватки, когда они увидели, что их ребятишками весело и любовно занялись няньки яслей, — они облегченно вздохнули и почувствовали, что не все еще так плохо и безвыходно, как им казалось.
Свою четырехмесячную девчурку принесла сюда и глазуровщица Надя, та исхудалая, нервная девушка, которая однажды вмешалась во время работы в разговор об ухаживании Карпова за Федосьей.
С недоверчивой сердитой усмешкой посадила она своего ребенка в кроватку, которую указала ей нянька, и исподлобья поглядела на ряд беленьких стульчиков, на низкий стол, на разбросанные по чистому, свежеокрашенному полу, игрушки.
— Обижать ее тут не станут? — хмуро спросила она.
— Ступай, ступай! — засмеялись няньки и дежурная по яслям. — Их, этих бутузов, обидишь!..
— Вон они какие боевые!..
Девушка постояла еще немного, помолчала. Уходя, она снова оглядела детскую беленькую мебель, игрушки, шумливых детей. На бледных губах у нее затеплела слабая улыбка.
Среди старых рабочих ясли пользовались незавидной славой.
Потап как-то дома, за обедом, полно и недвусмысленно выразил мнение старых людей об этой новой женотдельской затее:
— Вот, Василий, — нехорошо улыбаясь, сказал он, — для вашего брата, кобелей, эти ясли… Какая от вас забрюхатит, ну, и тово… потащит туда, на обчественную шею!..
Василий промолчал. Но старуха Устинья, задетая за живое, не выдержала:
— Пошто так говоришь?.. Это для всех и кажной бабы облегченье… А ежели что касаемо девки какой, которая себя не уберегет, так это лучше, чем как раньше… Раньше-то, помнишь, как бывало?
Потаи помнил, но задористо вскинул голову и насмешливо спросил:
— Как?
— Забыл?… А так вот… мало младенцев в пруду вылавливали али в речке, в омуте?.. Мало?..
— Ежели поискать, — буркнул Потап, — то и нонче, поди, немало в пруду гниет, прости господи… Нонче на этот счет строгости нет… Блуд развелся, вот оттого и в прудах не ищут…
— Скажешь ты!.. — в сердцах сказала старуха и пошла к печке за кашей.
В устройстве яслей немало трудов положил и Андрей Фомич.
— Надо, — твердил он, — коло фабрики, коло новой по-настоящему и быт новый устраивать… Вот пересмотрим наши финансы и жилые дома строить будем… Станем вытаскивать рабочих из старого болота… А то ведь стыдно глядеть, как пролетарии живут…
Пролетарии, фабричные рабочие, жили по старинке. Поселок застроен был домиками, которыми владели рабочие. За домиками тянулись огороды, в каждом почти дворе рылись в пыли куры и хрюкали свиньи. Из темных недр стаек и поднавесов неслось угрюмое и хриплое мычанье. На закате дня густое стадо, вздымая клубы пыли, разноголосо мыча и сгоняя прохожих к заплотам и к стенам изб, брело с пастбища. И озорной пастух, передразнивая пионеров, дудел на своей дудке веселый сбор.
И когда свежий человек попадал на фабрику и приглядывался к тому, как живут рабочие, то непременно высказывал свое изумление:
