Последовал небольшой резкий удар в основание моей шеи, и все, что было ниже моих плеч, провалилось в блаженное небытие.

Я все еще дышала и могла слышать свое сердцебиение, но никакой сенсорной информации от тела ниже шеи не поступало. Медицинские познания Эдварда стали спасением — он знал, где нужно нанести удар. Моя шея и голова все еще горели по-прежнему, но потеря ощущений торса и конечностей была настолько драматичным облегчением, что я чувствовала себя опущенной в ванну с ледяной водой.

— Ох, — выдохнула я.

— Этого не хватит на весь остаток трансформации, — предупредил Эдвард, — и я не смогу сделать это еще раз. Как только спина вылечится, ее надо будет оставить в покое, или же обращение может пройти неправильно.

— Сколько? — мягко спросила я.

— Не знаю. Возможно несколько часов.

Несколько часов. Несколько часов, в течение которых только мое горло, лицо, скальп и череп будут разрушены до основания. Ну хоть что-то.

Хотела бы я суметь заснуть. Но я бы никогда не проснулась.

Я почти успокоилась, когда моя спина исцелилась. Я сумела только открыть горящие глаза и посмотреть на лицо Эдварда, искаженное, измученное беспокойством за меня, но такое прекрасное. Я смогла выдавить несколько предложений, делая перерывы на трудные и не дающие облегчения вдохи.

— Прости, — прошептала я, — за мольбы.

Он нагнулся поцеловать меня в макушку.

— Я прощаю тебя.

Эдвард не стал повторять просьбу не делать это снова, когда ощущения от тела вернуться. Возможно, он знал, что я не смогу выполнить ее.

— Я люблю тебя, — сказала я.

— Я люблю тебя, — ответил он мне с ужасно печальным видом. Не “тоже”. Он никогда не добавлял это слово. Однажды я спросила почему — попыталась воспроизвести в воображении ответ — это было слишком трудно. Воспоминания не были достаточно ясны, чтобы прорваться сквозь пелену боли. Сомневаюсь, что могла бы вспомнить имена родителей. Я же все записывала…

Через два часа, тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд после перелома, спина сама по себе встала на место и погрузила меня в невыносимую агонию всего тела.

И я снова закричала.

*

Я могла ощущать, как мое сознание становится все шире. Это было похоже на фрактальный паттерн, медленно прорастающий новыми узлами. Я дошла до того, что даже ощущала небольшую благодарность каждому язычку пламени, хлеставшему мое тело, и каждому моменту опыта, что неизгладимо записывался в кристаллизованную совершенную отметку моей вампирской жизни. Ведь небольшое пространство на задворках моей головы, свободное от боли, тоже росло.

Эдвард говорил со мной. Я цеплялась за его голос, как за спасательный круг. Я все еще едва ли могла ощутить его руки вокруг меня или периодические поцелуи, которыми он касался моей кожи, и я старалась держать глаза крепко закрытыми, но я могла слышать его, все лучше с каждым проходящим часом. Он давал мне советы, как контролировать жажду, когда она придет, рассказывал предсказания Элис о прогнозе погоды на следующий месяц, зачитывал книги. Он снова и снова обещал мне, что все будет в порядке, что мы будем любить друг друга, что Элис видела это, что ее видения крепки как скала, что все будет хорошо и что он любит меня, и что все скоро закончится.

Я пыталась верить ему. Пыталась верить, что все не напрасно, что по ту сторону боли есть нечто, стоящее всего этого. Пыталась верить, что когда я выйду из этой печи, я буду так же сиять как они…

В восемь вечера пятницы, я ощутила прохладу в кончиках пальцев. Пламя отступало лениво, со временем. Но по мере того, как оно уходило из моих конечностей, оно собиралось в сердце и шее. Центры моей боли сжимались, пока не стало хуже чем раньше, так что даже новоявленная прохлада конечностей не могла компенсировать это. Мое сердцебиение ускорилось. Горло обращалось в пепел.

— Уже почти все, Белла, — прошептал Эдвард, — почти закончилось.

Еще не закончив изменяться, я уже чувствовала жажду. До этого я ощущала себя кипящей — а теперь была совершенно лишена жидкости. Мое пересохшее горло требовало облегчения. Я знала, что Эдвард имел в виду, когда он предположил, что какие-либо вампиры могли попробовать пить воду. Любой, кто проходил обращение в одиночку, вдали от вкуснопахнущих людей, счел бы вполне логичным это попробовать.

Языки пламени продолжали медленно, миллиметр за миллиметром, уходить из моих конечностей вглубь тела. Моему горлу не становилось хуже или лучше после первого взрыва сухости, в отличие от сердца, по мере того, как агония вливалась в него. Каждый последующее биение было быстрее предыдущего. Оно уже трепетало как крылья колибри.

Втягивание боли ускорялось вместе с моим пульсом. Словно бы обреченный орган пытался сбежать, вырваться из грудной клетки, пробурить дыру и укатиться от меня. Мои конечности уже были в порядке, но я едва ли могла уделить им внимание, поскольку весь жар собирался в моем бешено колотящемся сердце. Он собирался и сжимался, атакуя мой последний живой орган, бьющийся в панике.

К этому моменту я уже дергалась в конвульсиях, неспособная избежать рефлекторных попыток избавиться от боли в груди. Я издавала пронзительные ужасные звуки. Эдвард держал меня крепко, так что вырваться было невозможно. А потом мое сердце пропустило удар, спазматически дернулось еще раз и затихло навечно. Боль ушла. И мой последний бессмысленный рывок в случайном направлении вырвал меня из хватки Эдварда.

Мои конечности автоматически пришли в движение, когда импульс швырнул меня в сторону. Я присела на пол, коснувшись кончиками пальцев деревянного покрытия. Мой баланс был абсолютным и уверенным. Мышцы не протестовали: они могли бы держать меня в этой позе столетиями, если было нужно. Я заметила, что не дышу, и сделала глубокий вдох. Больше всего в воздухе ощущался запах Эдварда, запах, который я сразу узнала, хотя тут же отбросила все свои ранние аналогии с цветами — я не знала цветов, что могли бы пахнуть так для моего нового, более чуткого носа. Дыхание больше не восполняло нехватку кислорода, поскольку он мне не требовался, но давало информацию, и мои легкие задвигались в привычном ритме, рассказывая мне, что находится в воздухе вокруг.

— Белла? — прошептал Эдвард осторожно, но и с благоговением в голосе.

Я открыла глаза.

*

Передо мной была стена. Но осознание того, что это, заняло у меня только мгновение, после чего я была захвачена красотой вида. Мои глаза впитывали каждую деталь расположения волокон древесины с потрясающей четкостью. Я могла видеть каждую щепку, отметить любое мельчайшее изменение цвета дерева, распознать пылинки и частицы одежды, неровность краски. Это было чрезвычайно красиво, и я любовалась этим.

— Белла? — снова позвал Эдвард.

Едва я решила встать и обернуться, как уже была на ногах и смотрела на него. Мое тело отвечало на команды с потрясающим послушанием. Оно быстро переходило в то положение, в какое я желала, само по себе. Оно не двигало меня в неправильном направлении, не делало никаких лишних движений, не цеплялось за невидимые препятствия и не протестовало против любых движений. Я заметила, что даже поворот с большой скоростью не заставил предметы расплыться перед глазами: доски стены мелькнули перед глазами не потеряв четкости, даже несмотря на то, что я смотрела на них периферийным зрением. Я изменила позу так быстро, что у меня была только ничтожная доля секунды на то, чтобы заметить данное преимущество, но все равно успела обработать эту мысль.

Эдвард был потрясающ.

Я смотрела на стену, думая, что она красива; я провела месяцы человеком, глядя на Эдварда и находя его привлекательным. Безумие. Я видела только его тень. С моими нынешними глазами он выглядел как некое божество, сияющее и словно высеченное в мраморе. Никогда ничего подобного не видела ранее. Я наслаждалась скептицизмом момента, что даже Розали, увиденная в этом новом и потрясающем виде, будет эстетически лишь равна тому видению, которым был Эдвард.