— Значит, оружие существует — я правильно понимаю?
— Да, оружие существует.
— И где оно?
Как бы я хотел, чтобы оружие хранилось у меня дома, тогда я с легким сердцем сдал бы его израильтянам. Но теперь мне пришлось втянуть в историю брата.
— Ну, дело в том, что оно у человека, который не имеет к ним никакого отношения.
— Кто же это?
— Мой брат Юсеф. Он женат на американке, и у них только что родился ребенок.
Я надеялся, что они примут во внимание семейные обстоятельства брата и просто заберут у него оружие, но не тут-то было.
Через два дня я услышал какое-то шарканье в соседней камере. Я нагнулся к водопроводной трубе, соединявшей обе клетушки.
— Эй, — позвал я. — Там есть кто-нибудь?
Молчание.
А потом…
— Мосаб?
Что?! Я не верил своим ушам. Это был мой брат!
— Юсеф? Это ты?
Как я был рад слышать его голос! Сердце заколотилось как сумасшедшее.
Это был Юсеф! Но он стал орать на меня.
— Зачем ты это сделал? У меня семья…
Я заплакал. Я так хотел перемолвиться словом хотя бы с одним человеком, пока сидел в тюрьме. А теперь мой родственник сидит по другую сторону стены и бранит меня. И вдруг меня осенило: израильтяне подслушивают, они нарочно посадили Юсефа рядом со мной, чтобы узнать, о чем мы будем говорить, и выяснить, не соврал ли я им. Это было мне на руку. Юсефу я говорил, что оружие мне нужно для защиты семьи, так что тут можно было не беспокоиться.
Как только в Шин Бет поняли, что моя история правдива, меня перевели в другую камеру. Оставшись в одиночестве, я вновь думал о том, что сломал жизнь брату, причинил боль семье и выбросил из своей жизни двенадцать лет учебы в школе — и все только потому, что доверился этому ничтожеству Ибрагиму!
Я просидел в этой камере несколько недель в полной изоляции. Охранники просовывали в дверь еду, но никогда не говорили мне ни слова. Я даже начал скучать по Леонарду Коэну. Читать было нечего, и о течении времени можно было судить только по чередованию цветных подносов с едой. Делать было нечего, оставалось лишь думать и молиться.
Наконец меня опять привели в кабинет Лоай — он уже ждал меня для разговора.
— Если ты согласишься сотрудничать с нами, Мосаб, я приложу все усилия, чтобы вытащить тебя из тюрьмы.
Проблеск надежды. Может быть, я смогу убедить его, что буду сотрудничать с ними, и тогда меня выпустят.
Мы немного поговорили. Потом он сказал:
— Что если я предложу тебе сотрудничать с нами? Израильские и палестинские лидеры заключили мир. Они долгое время воевали друг с другом и в конце концов в один прекрасный день пожали друг другу руки и сели за стол переговоров.
— Ислам запрещает мне работать на вас.
— Когда-нибудь, Мосаб, даже твой отец придет, и сядет, и будет говорить с нами, а мы будем говорить с ним. Давай работать вместе, и мы принесем людям мир.
— И как мы принесем мир? Он возможен, только если наступит конец оккупации.
— Нет, мы принесем мир с помощью отважных людей, которые хотят перемен.
— Я так не думаю. Он того не стоит.
— Ты боишься, что тебя убьют как предателя?
— Не в этом дело. После всех наших страданий я не никогда не смогу сесть и говорить с вами как с другом, и тем более работать с вами. Мне нельзя делать это. Это противоречит тому, во что я верю.
Я по-прежнему ненавидел все, что меня окружало. Оккупацию. Палестинскую автономию. Я стал радикалом просто потому, что хотел что-нибудь разрушить. Но такое импульсивное желание привело меня в этот кошмар. И вот я сижу в израильской тюрьме, а этот офицер предлагает мне работать на него. Я знал, что за согласие мне пришлось бы заплатить огромную цену — как в этой жизни, так и в последующей.
— Хорошо, я должен подумать, — услышал я свой собственный голос.
Я вернулся в камеру и стал думать о предложении Лоай. Я слышал истории о людях, которые соглашались сотрудничать с израильтянами, но они были двойными агентами. Они убивали своих кураторов, прятали оружие и пользовались каждой возможностью, чтобы нанести Израилю чувствительный удар. Если я скажу «да», размышлял я, Лоай быстро освободит меня. Он, возможно, даже даст мне настоящее оружие, и этим-то оружием я и прикончу его.
Пламя ненависти бушевало в моей груди. Я хотел отомстить солдату, который так жестоко избил меня. Я хотел отомстить Израилю. Даже если месть будет стоить мне жизни — мне было все равно.
Но работать на Шин Бет — значит рисковать куда больше, чем подвергать себя опасности, покупая оружие. Наверное, следует выбросить все это из головы, спокойно досидеть в тюрьме, выйти на свободу, вернуться домой и закончить школу, помогать маме и возиться с братьями и сестрами.
На следующий день охранник привел меня в кабинет в последний раз, через несколько минут после меня вошел Лоай.
— Как дела? Кажется, ты чувствуешь себя лучше. Хочешь пить?
Мы сидели и пили кофе, как старые добрые друзья.
— А что если меня убьют? — спросил я, хотя на самом деле совсем не переживал по этому поводу. Я только хотел заставить его думать, что мне страшно, чтобы он поверил, будто я всерьез размышляю о его предложении.
— Позволь мне рассказать тебе кое-что, Мосаб, — начал Лоай. — Я работаю в Шин Бет восемнадцать лет, и за это время я знаю только одного человека, которого разоблачили. Все эти люди, которых ты видел убитыми, не имели к нам никакого отношения. Палестинцы начинали подозревать их, потому что у них не было семей и они вели себя подозрительно, вот их и убивали. Мы так защитим тебя и позаботимся о тебе, что никто ничего не заподозрит. О тебе никто не узнает.
Я смотрел на него долго и пристально.
— Ладно, — наконец произнес я. — Согласен. Вы меня сразу отпустите?
— Ну и отлично! — просиял Лоай. — К сожалению, освободить тебя прямо сейчас мы не можем. Поскольку вас с братом арестовали сразу после Саламеха, история попала на первую полосу Al-Quds[3]. Все думают, что вас арестовали, потому что вы были как-то связаны с изготовлением бомб. Если выпустить тебя сейчас, люди сочтут это подозрительным и, возможно, подумают, что ты предатель. Лучший способ защитить тебя — вновь отправить в тюрьму. Ненадолго, не волнуйся. Когда подвернется случай освободить или обменять вас, мы воспользуемся им. А в тюрьме, я уверен, тебе поможет ХАМАС, особенно учитывая тот факт, что ты сын Хасана Юсефа. А мы с тобой увидимся после твоего освобождения.
Они отвели меня обратно в камеру, где я просидел еще пару недель. Я не мог дождаться момента, когда выберусь из «Маскобийи». Наконец однажды утром охранник сказал мне, что пора идти. Он надел на меня наручники, но на этот раз не за спиной, а спереди. Никакого вонючего колпака. И впервые за сорок пять дней я увидел солнце и вдохнул свежий уличный воздух. Я дышал полной грудью, наполняя легкие и наслаждаясь ветерком, щекочущим лицо. Забравшись на заднее сидение фургона «форд», с наслаждением плюхнулся на сидение. Был жаркий летний день, и металлические браслеты, сковывавшие руки, сияли на солнце, но мне было все равно. Я чувствовал себя свободным!
Два часа спустя мы приехали в тюрьму «Мегиддо», но потом еще час сидели в фургоне, ожидая разрешения въехать. Когда разрешение, наконец, было получено, нас отправили к тюремному врачу, который осмотрел меня и сказал, что со мной все в порядке. Я принял душ с настоящим мылом, получил чистую одежду и туалетные принадлежности. На обед я поел горячего — впервые за долгое время.
Меня спросили, к какой организации я принадлежу.
— ХАМАС, — ответил я.
В израильских тюрьмах каждой организации позволялось опекать своих людей. Расчет был на то, что такое положение либо уменьшит некоторые социальные проблемы, либо создаст еще больший конфликт между группировками. Если заключенные направят свою ярость друг на друга, у них останется меньше энергии на борьбу с Израилем.
Попадая в тюрьму, каждый заключенный должен был объявить о своей принадлежности к какой-либо организации. Нам приходилось выбирать: ХАМАС, ФАТХ, «Исламский джихад», Народный фронт освобождения Палестины (НФОП), Демократический фронт освобождения Палестины (ДФОП) или что-то другое. Мы не могли быть сами по себе. Заключенным, которые действительно не состояли ни в одной организации, давалось несколько дней, чтобы определиться. В «Мегиддо» ХАМАС был самой крупной и сильной организацией, которая полностью контролировала ситуацию в тюрьме и устанавливала свои правила.
