Должно быть, уже наступило утро, когда я услышал, как охранник копошится где-то рядом. Одного за другим он освобождал людей от наручников и кандалов и выводил наружу. Через несколько минут он приводил их обратно, сажал и пристегивал одного и принимался за следующего. Наконец он подошел ко мне.

Разомкнув цепи, он взял меня за колпак и потащил по коридорам. Открыл дверь камеры и велел войти. Когда он снял с меня колпак, я увидел того же самого горбатого обезьяноподобного старика с моим завтраком. Он ногой подвинул мне голубой поднос с яйцом, хлебом, йогуртом и оливками. Пол был залит почти 2,5-сантиметровым слоем вонючей воды, и, естественно, она выплеснулась на поднос. Я скорее умру с голоду, чем буду есть это.

— У тебя две минуты на еду и туалет, — бросил мне охранник.

Единственное, чего я хотел, это потянуться, лечь и уснуть, пусть даже на две минуты. Но я просто стоял, а секунды стремительно ускользали.

— Давай, выходи!

Я не успел притронуться к еде, как охранник снова напялил на меня колпак, провел обратно по коридорам и пристегнул к стульчику.

«Сначала мы возьмем Манхэттен, а потом возьмем Берлин!»

Глава одиннадцатая

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

1996

Целый день двери открывались и закрывались, заключенных в вонючих колпаках водили с одного допроса на другой. Снять наручники, надеть наручники, допрос. Открыть дверь, закрыть дверь. Иногда следователь так свирепо тряс и избивал заключенного, что после этого бедняга терял сознание. Утром нам приносили голубой поднос с завтраком, вечером — оранжевый с ужином. И две минуты на еду. Час за часом. День за днем. Голубой поднос — завтрак. Оранжевый — ужин. Я с нетерпением ждал того момента, когда будут кормить — не потому что хотел есть, а просто потому, что только тогда можно было выпрямиться.

Вечером, после ужина, хлопанье дверями прекращалось. Рабочий день следователей был окончен, и они расходились по домам. Впереди — бесконечная ночь. Люди плакали, молились и стонали. Они больше не были похожи на разумных существ. Некоторые даже не сознавали, что говорят. Мусульмане повторяли строки из Корана, молясь Аллаху, чтобы Он дал им сил. Я тоже молился, но не просил стойкости. Я думал о глупом Ибрагиме и нелепых звонках на мобильный телефон отца.

Еще я думал об отце. Сердце защемило, когда я понял, что ему пришлось перенести во время заключения. Но я отлично знал отца. Даже во время пыток и унижений он принимал свою судьбу покорно и с готовностью. Он, возможно, даже сдружился с охранниками, избивавшими его. Должно быть, они были интересны ему как люди, и он расспрашивал их о семьях, происхождении, увлечениях.

Мой отец всегда был для меня примером милосердия, любви и смирения, и хотя ростом он был чуть выше метра шестидесяти, для меня он был на голову выше всех, кого я знал. Я очень хотел стать таким же, как отец, но понимал, что путь мой долог.

Однажды днем обычная рутина неожиданно прервалась. В камеру вошел охранник и отстегнул меня от стульчика. Для ужина было еще слишком рано, но я не задавал вопросов. Я готов был идти куда угодно, даже в ад, лишь бы встать со стульчика. Меня привели в маленькую комнату, где снова приковали, на этот раз к обычному стулу. Вошел офицер Шин Бет и оглядел меня с головы до ног. Хотя боль была не такой острой, как поначалу, я знал, что мое лицо все еще несло на себе отметины солдатских рифленых ботинок.

— Как дела? — спросил офицер. — Что у тебя с глазом?

— Меня избили.

— Кто?

— Солдаты, которые привезли меня сюда.

— Безобразие. Это противозаконно. Я разберусь и выясню, почему так произошло.

Он казался очень уверенным, говорил спокойно и уважительно. Интересно, он притворялся, чтобы разговорить меня?

— У тебя ведь скоро экзамены. Почему же ты здесь?

— Не знаю.

— Конечно, знаешь. Ты же не дурак, но и мы не дураки. Меня зовут Лоай, я капитан Шин Бет, ваш квартал — мой участок. Я знаю все о твоей семье и соседях. И о тебе я знаю все.

И он действительно знал все. Ведь он нес ответственность за каждого человека, живущего рядом со мной. Капитан Лоай знал, кто где работает, кто учится в школе и какие предметы изучает, чья жена только что родила и сколько весит ребенок.

— У тебя есть выбор. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой. Знаю, что другие следователи не столь добры.

Я вглядывался в его лицо, пытаясь понять, что он имеет в виду. Белокожий блондин, очень уверенный в себе, в его речи ощущалось такое спокойствие, какого мне не приходилось слышать прежде. Он говорил доброжелательно, казалось, даже тревожился за меня. Неужели у них такая тактика — сначала избить заключенного, а потом любезно беседовать с ним?

— Что вы хотите узнать? — спросил я.

— Послушай, ты прекрасно понимаешь, почему тебя привезли сюда. Ты должен рассказать все, что тебе известно.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Хорошо, я облегчу тебе задачу.

На белой доске над столом он вывел три слова: ХАМАС, оружие и организация.

— Ну что ж, начнем с ХАМАС. Что ты знаешь о нем? Ты состоишь в организации? Чем ты занимаешься в ней?

— Я ничего не знаю.

— Ты в курсе, как они вооружены? Где достают оружие, как его перевозят?

— Нет.

— Ты знаешь что-нибудь об Исламском молодежном движении?

— Нет.

— Хорошо. Все с тобой ясно. Не знаю, что сказать тебе, но ты выбрал неверную дорогу… Принести тебе еды?

— Нет. Я ничего не хочу.

Лоай вышел из комнаты и через минуту вернулся с дымящейся тарелкой, где лежал цыпленок с рисом и подливкой. От тарелки с едой так чудесно пахло, что мой желудок невольно сжимался. Несомненно, еду приготовили для следователей.

— Пожалуйста, Мосаб, ешь. Не строй из себя железного борца. Просто поешь и немного расслабься. Знаешь, я знаком с твоим отцом уже много лет. Он отличный парень. Он не фанатик, и мы не понимаем, зачем ты влез в эту историю. Мы не хотим тебя пытать, но и ты пойми нас — ты выступаешь против Израиля. Израиль — маленькая страна, и нам приходится защищать себя. Мы не можем позволить, чтобы кто-то причинял боль гражданам нашей страны. Мы достаточно настрадались за свою историю и не станем легкомысленно относиться к тем, кто хочет обидеть наш народ.

— Я не причинил боли ни одному израильтянину. Это вы обижаете нас. Вы арестовали отца.

— Да. Он хороший человек, но он тоже борется против нашего государства. Он вдохновляет людей на борьбу с Израилем. Именно поэтому мы и посадили его в тюрьму.

Я сказал бы, что Лоай действительно считал меня опасным. Из разговоров с другими заключенными израильских тюрем я узнал, что не ко всем палестинцам относились так жестоко, как ко мне. И не всех допрашивали так долго.

Но тогда я еще не знал, что Хасан Саламех был арестован примерно в то же время, что и я.

Саламех устроил множество терактов в отместку за убийство изготовителя бомб Яхьи Аяша. И когда в Шин Бет услышали, как я по телефону отца говорю с Ибрагимом об оружии, они сделали вывод, что я работал не в одиночку. Оказывается, они были уверены, что я состоял в «Бригаде Аль-Кассама».

Наконец Лоай сказал:

— У меня много работы. И если ты согласишься на мое предложение все рассказать, мы с тобой сможем прямо сейчас найти выход из этой ситуации. Тебе больше не придется ходить на допросы. Ты еще совсем ребенок, и тебе нужна помощь.

Да, я хотел быть опасным, и у меня были опасные идеи. Но, честно говоря, я не преуспел в радикализме. Я устал от маленького пластикового стульчика и вонючих колпаков. Шин Бет выдала мне более крупный кредит, чем я заслуживал. Я рассказал Лоай, как все было на самом деле, благоразумно умолчав о том, что оружие мне нужно было для убийства израильтян. Я заявил, что купил автоматы, чтобы помочь своему другу Ибрагиму защитить его семью.