— Да что же такое случилось, скажите ради бога? — спрашивал кто-то, и в голосе его дрожал и бился смертельный страх.

— Может быть, затмение? — предположил другой голос.

— В голове у тебя затмение — сказал тот, кто справлялся о Симмонсе: — видал ты во время затмения такую непроглядную темень, в которой отказываются светить земные огни?

— Так в чем же дело?

— А чорт его знает. Телеграф, телефон, радио не работают. Ничего не известно, что творится на свете. Хотели снестись с соседней батареей оптическими сигналами, — ни один прожектор не действует.

— Почему?

— Вот погадай на пальцах, почему. Динамо не дают тока…

— Так попробовали бы ацетиленовый…

— То-то у тебя не спросили совета. Двадцать раз пробовали… Шипит, горит, а света ни на полцента… Точно весь мир в какую-то бездонную черную яму провалился.

О'Кейли думал о том, что он один очевидно знает истинную причину катастрофы, но ведь не читать же было лекцию по астрономии этим обезумевшим от ужаса и полузамерзшим людям. Да и зачем? Чтобы подтвердить неизбежность конца, обманчивость всякой надежды.

И все-таки у него в душе эта надежда теплилась неугасимым огнем. Он думал о том, что предсказание Ховарда не сбылось до конца: материя не рассыпалась эфирной пылью, не взорвалась внутренними силами, хотя и застывала постепенно охваченная стужей межпланетных пространств.

Но ведь в таком случае рано или поздно это должно кончиться…

Только именно чтобы не было слишком поздно…

Снег падал по-прежнему густыми хлопьями, и ноги вязли в нем уже по колени. Мороз усиливался, становилось труднее и труднее дышать. Некоторое облегчение наступило в вагоне, куда О-Кейди попал наконец вместе с другими и закутался во все теплое, что только можно было найти в разбросанной по полу куче одежды.

Сюда понемногу собрались все двадцать человек, которые набрели случайно на спасительный вагон. Они сбились в кучу, прижавшись друг к другу и стараясь согреться своим и чужим дыханием.

Итти на поиски убежища теперь было бесполезно, — в темноте, под толстым слоем снега все направления были одинаковы. А здесь была хоть какая-нибудь защита от ветра, груда теплого платья, в которую можно было зарыться, а главное… люди, ставшие внезапно такими близкими, — точно родные братья.

По мере того как крепчал мороз, все теснее жались они друг к другу, и понемногу затихали разговоры, заменяясь всхлипываниями, бормотанием и стонами.

И в наступившей постепенно тишине доносились яснее звуки снаружи, доказывавшие, что и там, за тонкими стенками вагона, корчился в предсмертной агонии еще недавно такой шумный и полный жизни мир.

Где-то заржала лошадь, собака завыла ей в ответ и вдруг замолкли обе, точно пораженные молнией. Изредка раздавались выстрелы, еле слышные, почти заглушенные снежной бурей, надрывно ревели сирены.

Один раз все эти разрозненные звуки покрыл тяжелый гул далекого взрыва, от которого вздрогнула земля и задребезжали стекла.

— Что это? — спросил кто-то испуганно.

— С моря, — ответил голос сержанта: — что-нибудь случилось у желторожих.

— Да не мудрено, если в этой темноте они все друг друга перетопят, — сказал еще кто-то, и снова наступило молчание.

О'Кейли чувствовал, как его с каждой минутой все более одолевает странная дремота. Он попробовал было стряхнуть ее, но сознание замирало, сковываемое неодолимой силой.

«Я замерзаю», — подумал он, хотел было шевельнуться, позвать на помощь, но ни рук, ни ног у него больше не было, а из груди вырвался только невнятный стон, в котором он не узнал своего голоса.

Потом его охватил полный покой и безразличие ко всему окружающему. Была еще смутная мысль о близком конце, но она не пугала, как раньше, а связывалась с неодолимым желанием сна, которому он больше не мог противиться.

И все-таки ему суждено было проснуться. Кто-то тряс его изо всех сил за плечи, растирал чем-то холодным лицо, руки, ноги, переворачивал с боку на бок, точно куль с мукой.

О'Кейли открыл глаза и пробормотал что-то невнятное, протестуя против нарушения покоя.

Над ним нагнулось скуластое лицо Мойка с побелевшими оттопыренными ушами и огромным красным носом.

— Очнитесь, сэр, — твердил он продолжая растирать ноги О'Кейли: — все кончилось… Надо приниматься за дело.

О'Кейли повернул голову и зажмурился от целого потока солнечных лучей, врывавшихся через раскрытые двери вагона.

— Что кончилось? — спросил он, не отдавая еще себе отчета в случившемся…

— Все, сэр… Эта черная буря пронеслась мимо так же быстро, как и налетела.

— Черная буря? — О'Кейли вспомнил теперь все, что произошло с утра этого жуткого дня. — И мы с вами остались живы? — пробормотал он в недоумении — А другие?

— Не знаю, сэр. Но думаю, что многих мы не досчитаемся после сегодняшнего дня.

О'Кейли оглянулся на ворох меховой одежды, в котором копошились, стонали и двигались закутанные фигуры.

— Нет, сэр, не здесь, — сказал Мойк, качая головой — те, кому посчастливилось попасть сюда, остались живы, а вот там… — Он махнул рукой по направлению открытой двери.

О'Кейли дотащился до нее и выглянул наружу.

Далеко вокруг, насколько хватал глаз, лежала снежная мертвая пустыня, в которой не было заметно никакого признака жизни.

Полузасыпанные снегом, пушки так и остались с поднятыми кверху зевами, — как застал их момент катастрофы, кое-где на платформах можно было различить скорченные, безжизненные фигуры, также покрытые снежным саваном.

Сзади, где был когда-то рельсовый путь, торчали местами из-под снега поваленные бурей телеграфные столбы, опутанные проволокой, семафор с беспомощно поднятым крылом, и одиноким островом маячила водокачка. Все было мертво и неподвижно вокруг — от края и до края горизонта. О'Кейли вздрогнул. Ему показалось, что они остались одни в этой пустыне — одинокая кучка измученных людей.

Он бросился внутрь вагона, к товарищам по несчастью. Здесь понемногу все приходили в себя. Только двоих так и не удалось привести в чувство, — они уже перестали дышать. У нескольких были отморожены руки и ноги. Их устроили в теплом углу, на куче мехов, а те, кто могли держаться на ногах, открыли совещание. Прежде всего решено было связаться с внешним миром. Телеграф и телефон работать не могли, — столбы всюду были опрокинуты ветром. Оставалось радио, и вот, пробираясь через сугробы снега, утопая в них выше пояса, кучка людей двинулась к полевой станции, стоявшей в нескольких десятков шагов от их вагона. Здесь, они нашли еще человек десять, укрывшихся в бетонном убежище. Среди них был и батарейный радист.

Около часа прошло на очистку станции от снега, и только тогда затрещал аппарат, посылая в пространство тревожные призывы.

Долго ждала кучка бледных взволнованных людей, стеснившаяся у аппарата, ответа откуда-нибудь из окружавшей их мертвой пустыни. Мир молчал…

И только когда напряжение достигло высшей степени и люди боялись глядеть друг другу в глаза в предчувствии страшной истины, — застучал аппарат, и поползла змеей испещренная знаками лента. Радист передавал товарищам значение сигналов.

— Портланд… Портланд… Правительственная станция… небывалая катастрофа… пронеслась снежная буря… два часа абсолютный мрак… холод сто градусов по Фаренгейту… город почти вымер… много обмороженных, больных… врачей нет… просим помощи… Кто вы?

Аппарат замолк. Снова начал передачу радист.

— Находимся на береговой батарее № 7 у Ситля… Выдержали бурю… Все вокруг завалено снегом… От батареи уцелело двадцать три человека…

Далекий собеседник перебил нетерпеливо:

— Где японцы?

Только теперь вспомнили об утреннем бое и вражеской эскадре.

— Они ушли, — сказал маленький Джонни-фейерверкер: — я поднимался на наблюдательную вышку. Море чисто. Недалеко от берега торчат трубы двух или трех броненосцев, разбитых бурей.