– Прости, – выдохнул Ромуальд. – Я идиот.

– Откуда такие мысли?

– Он уволил нас обоих. И подтвердил правдивость слухов. Премию получит Прим, хотя изначально жюри планировало вручить награду именно тебе.

– Ты-то за что извиняешься? – удивился Илайя.

– Потому что это по моей вине произошло. Если бы…

Палец, прикоснувшийся к губам, заставил его замолчать.

– Я уже говорил на шоу Ариадны. Плевать мне на эту награду. Для меня факт её наличия на полке ничего не решает.

– Тем не менее.

– Ещё одно высказывание в подобном духе, и я…

– Что?

– Покусаю тебя, – Илайя хмыкнул. – По сути, ничего нового в твоих новостях не было. Я сегодня виделся с Челси, она сказала то же самое. Премию у меня отобрали, перехватив и предложив за неё высокую цену. С увольнением всё ещё проще. Мы, насколько помню, контракт продлевать не планировали, потому так даже лучше. Кто-то упивается осознанием собственной значимости, мы празднуем свободу от повинностей. Да?

– Да, – отозвался Ромуальд. – Однако на церемонию идти придётся.

– Сходим. Развлечёмся. После того, как в прямом эфире было сказано, что послужило поводом для её вручения, Прим вряд ли почувствует себя триумфатором. Может, это круто и престижно – стать лауреатом, но только в том случае, когда выбор сделан не за деньги, и не потому, что у тебя есть богатые покровители, способствующие продвижению. Представь, каково это – подниматься на сцену, зная, что все, присутствующие в зале, втайне посмеиваются. Эфир с Ариадной смотрели многие, а там есть определённый ответ на вопрос, почему премию отдали другому человеку. Не хотелось бы мне оказаться на месте такого победителя. А тебе?

– Пожалуй, нет.

– Ну, вот. Во всём нужно находить положительные стороны.

– Челси тоже собирается на церемонию?

– Да. Не знаю, насколько этот риск оправдан.

– Почему?

– Судя по её настроению, она готова вцепиться в лицо нашей бывшей коллеге и без трофея в виде выдранного клока волос не уйдёт.

– Закономерно, – произнёс Ромуальд. – Однако сомневаюсь, что Челси это сделает. Она оставила работу в центре, но продолжает ратовать за сохранение достоинства, потому вряд ли опустится до столь примитивного выяснения отношений.

– Тем лучше, – тихо выдохнул Илайя, которого объятия несколько сбивали с толку, не позволяя акцентировать внимание на теме разговора.

Вместо этого они способствовали не медленному и размеренному, а стремительному уходу от неё. Мысли же в голове появлялись иные, с событиями музыкального бизнеса нисколько не связанные. Ничего общего, даже отдалённо.

Он с трудом удержался, чтобы не застонать, демонстрируя истинное направление своих мыслей, но Ромуальд, кажется, тоже думал о том самом, поскольку руки его вновь заскользили по ткани, забираясь под футболку, прикасаясь к коже. Илайя запрокинул голову.

– Отпустишь меня? – спросил приглушённо.

– Нет.

– И правильно. Не отпускай. Никогда не отпускай.

Бывали моменты, когда подобные слова казались ему верхом безумства, и он давил в себе порывы выражать истинное отношение к происходящему. Но периодически накатывало, накрывало, и он говорил, говорил, говорил и не мог остановиться. Когда его захлёстывало волной сентиментальности, и он готов был раз за разом повторять что-то такое, что принято именовать сентиментальной чушью, бравируя при этом собственным равнодушием или цинизмом, порожденным и развитым на благодатной почве. Когда мысли о том, что мужчина не должен особо часто демонстрировать сентиментальность, отходили на второй план, а нежность пробивалась на первый план, отвоёвывая себе всё больше и больше территорий. В такое время он мог говорить сколько угодно и не стесняться собственной склонности к романтическим поступкам, действиям, ну, и мыслям – в первую очередь.

Ситуация, сложившаяся вокруг премии, действительно не могла считаться приятной. Сегодня, во время общения с Челси, осознание случившегося периодически цепляло что-то внутри, царапая неприятно. Тем не менее, большого значения этому Илайя не придавал, продолжая настаивать на равнодушии к подобным поощрениям артистов. Если задуматься, так он никогда не думал, что однажды получит возможность соприкоснуться с миром закулисных интриг, поднимется на театральные подмостки, примет участие во множестве примерок, репетиций, а потом ещё и на экране засветится. Их клипы будут получать в интернете хвалебные отзывы. И уж тем более не рассчитывал на вознаграждение своих стараний в виде премии.

Он помнил, как поднимался впервые на сцену, сомневаясь в правильности своих действий, не отступая от задуманного и меняя номер, отобранный Челси, на тот, что казался ему красивее и интереснее в собственном исполнении. Пусть это была импровизация чистой воды, однако он справился. Несколько других кандидатов на роль, глядя на него, поражались его уверенности в собственных силах и отсутствию дрожи. Со стороны им виделось нечто, далёкое от реального положения вещей. Они склонялись к мысли, что Илайя делает всё играючи, нисколько не думая о дальнейшей судьбе мюзикла и собственной причастности к его созданию. По его виду создавалось впечатление, что он не особо заинтересован в этой постановке. Не сомневается: не возьмут сюда, так в любом другом музыкальном спектакле с руками оторвут.

В реальности ничего такого не было. Он сомневался и нереально боялся происходящего. Никто не гарантировал, что мальчишка-дилетант сумеет оправдать ожидания госпожи продюсера и не выставит её идиоткой в глазах окружающих. Он чувствовал себя тогда до отвращения неловким, боялся оступиться и растянуться посреди сцены, боялся потянуть ноту не туда, куда следует, боялся, в принципе, всего. А мысли о конкуренте, которого жаждет продвинуть Ромуальд, окончательно лишали его способности рассуждать здраво. Само выступление проходило, как в тумане. Примерно так же случалось и с каждым новым выходом на сцену, ради исполнения своих партий в мюзикле. Илайя с трудом вспоминал каждое своё появление, старался не думать, что делает, как поёт. Но…

Со временем боязнь эта исчезла, не оставив о себе напоминания. Признаваться в собственных страхах он, по-прежнему, не любил, потому откровенничать о таких вещах мог только с Ромуальдом, когда они оказывались в стенах своего дома, один на один, а рядом не отирались посторонние, готовые в любой момент поработать ушами, глазами и прочими органами чувств, которые, вроде как, есть у любого строения.

Его откровенность зачастую касалась чувств нейтрального толка, связанных именно с рабочими моментами. Они могли сидеть на полу, погасив верхний свет и ограничившись отблесками пары-тройки свечей, рассуждать о сложностях или наоборот интересных рабочих моментах, но когда речь заходила о чём-то более личном, становилось понятно, что Илайе в этом плане всё ещё непросто находить нужные слова. Точнее, он способен без труда их обнаружить, но вот произнести зачастую не может. То ли страшится чего-то непонятного, то ли просто боится показаться навязчивым в плане чувств, то ли до сих пор остаётся подвержен стереотипам, гласящим, что мужчине не положено открыто делиться своими ощущениями. Признаваться в любви, например.

Он помнил монолог на лестнице в день своего двадцатилетия и замечания о том, что постарается сохранить дружеские отношения с Ромуальдом, попробует принять его пассию, как старого знакомого или хорошую подругу, а потом ещё и с ребёнком их поиграет, если выбор остановится на девушке. И посидит с ним, если родители решат устроить себе свидание, ну, или, как вариант, отправятся справлять очередную годовщину. Ему не сложно, он всегда готов оказать услугу, не отказывая в помощи лучшему другу, по которому, несмотря ни на что, продолжает сохнуть много лет. Только знать об этом окружающим не обязательно. Правда? И другу, наверное, тоже. Не наверное. Точно не нужно.

А пока окружающие ломают голову над тем, произошло у них тогда что-то или нет, он наблюдает за детьми, зовёт их ужинать, вспоминает, вглядываясь в их лица, ловит знакомые черты, возвращаясь мысленно к тем временам, когда был счастлив с их отцом.