Литмир - Электронная Библиотека

Поначалу, когда наступающие немецкие части были еще далеко, мы переправляли только в ночное время суток — страшились авиации. Днем техника сосредоточивалась в перелесках, маскировалась в кустах, стояла в каких-то естественных укрытиях. А ночью заводились моторы, и вся эта нескончаемая гудящая вереница выползала на мост. Когда же техники скопилось столько, что уже невозможно было ждать, начали переправляться и днем.

Меня назначили комендантом моста, и я должен был следить за тем, чтобы переправа осуществлялась как можно быстрее. Где-то нужно было остановить поток, потом, когда место освобождалось, пропустить новую партию переправляющейся техники. И я все время находился на мосту. И правильно делал. Немец бомбил переправу беспрерывно. Но у нас была сильная зенитная охрана, и самолеты противника низко опускаться опасались. Бомбы рвались повсюду, а в мост не попадали…

Спустя много лет я получил от бывшей фронтовички, участницы этой переправы Д. И. Гурвич длинное и лестное для меня письмо. Привожу из него отрывок, вот еще один взгляд на Аксайскую переправу 1942 года:

«Уважаемый товарищ Владимир Этуш!

…Мне привелось видеть Вас в роли, в которой не видел Вас никто из Ваших товарищей по искусству. Между тем, роль эта была сыграна блистательно. И все те тысячи людей, которые видели Вас в этой роли, несомненно, Вас никогда не забудут. Жаль только, что этих зрителей теперь осталось не так уж много, и мало кто из них связывает роль «коменданта моста» на Аксае с именем великолепного артиста Владимира Этуша…

…Не знаю, помните ли Вы некоторые детали того дня. Он начался вроде бы спокойно, хотя вдали стояло зарево над Ростовом. Я в то время была санинструктором 974 с. п.

С этой переправы начался самый драматический этап нашего отступления 1942 года. В придонской степи мне не раз приходилось встречаться с людьми, видевшими «коменданта переправы» (так почему-то все Вас называли). Одни говорили, что Вы погибли при взрыве моста, другие — что застрелились, чтобы не попасть в руки немцев, третьи — что Вам удалось уйти последним с моста. Но не было ни одного человека, в разговоре с которым не возникла бы эта тема — тема «коменданта моста».

Что сказать о себе? Мне не пришлось воспользоваться мостом: я перебиралась через Аксай вплавь. Но благодаря Вам все наши раненые были спасены, точнее, переправлены…

С чувством вечной признательности и восхищения,

с фронтовым приветом,

Гурвич Дина Израилевна».

За два дня до подхода вражеских частей навели дополнительно понтонный мост через приток Дона Аксай, и по нему продолжалась бесконечная переправа людей, техники…

Когда немцы подошли совсем близко, мне было поручено эвакуировать документы из штаба, который находился в обкомовских дачах на берегу Аксая. Для более точной обрисовки характера отступления привожу записи из своей фронтовой записной книжки:

«22 июля 1942 года. Противник подошел к первому поясу обороны. За два дня до этого штаб выезжает на КП — Большой Лог. Там очень напряженная работа — все время у аппарата.

24 июля. Накануне линия обороны, опоясывающая Ростов, прорвана. Основной клин в направлении Солтан-Салы, противник клин расширяет. Весь день шел бой на втором кольце (6 и 9 опабы), связи с опергруппой нет. С батальонами — кое-как держим по радио.

К концу дня приказано батальоны отвести за Дон.

Весь штаб садится на машины, и едем к Аксаю. Подъезжаем. Посылаем разведку, через некоторое время донесли, что Аксай не занят противником. Командование пошло пешком, а я, начхим и еще несколько человек едем на машине к переправе. Аксай, знакомый и веселый Аксай — зловещ и пустынен. Даже таких признаков обитаемости, как кур и кошек, тоже нет. Спускаемся ближе к переправе, все чаще попадаются разрушенные бомбардировкой дома; у самой переправы снесены целые кварталы. Кругом много трупов лошадей, попадаются и люди — жертвы последних дней бомбардировки. Жарко. Воздух отвратительный. У переправы возится немного народу — переправляют лошадей и артиллерию. Еду доложить обстановку командованию.

Подъезжаем к дачам. Пустынно. В лощине, откуда мы приехали, километра полтора от дач, слышна ружейная перестрелка — это неожиданность.

Заезжаю в сад, кричу — никакого ответа. На полном ходу подскакиваю к нашему оперативному отделу — все вверх дном. Выбегаю к машине и приказываю гнать обратно.

При выезде из ворот сада две короткие автоматные очереди. Полетела авиация — безнаказанно спускается и поливает пулеметным огнем, бомбит.

Едем по улицам к Аксайской переправе, там началось что-то методически рваться. Подъезжаем к ж.д., на которой стоит состав. Раздается оглушительный взрыв. Кругом со зловещим жужжанием проносится рой пчел-осколков. Звякает разбитое стекло машины, и я чувствую, как тысячи жал впиваются мне в лоб, руки, левую щеку — все это происходит в мгновение.

Выбегаем из машины и бросаемся к дому, в огород. Вслед нам еще более оглушительный взрыв. 2–3 минуты проходят спокойно. Только сейчас сознаю, что ранен осколками разбитого стекла. Нужно выводить машину. Ищу глазами шофера. Он лежит с растопыренными руками, и плечи его судорожно сжимаются. Окликаю его, медленно, как бы боясь нового удара, он поднимает голову и глядит на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его измазано в крови, перемешавшейся с черноземом огорода, — он тоже ранен осколками выбитого стекла.

Я начинаю говорить, что надо постараться вывести машину, но слова заглушают два следующие один за другим взрыва. Осколок попадает в бензиновый бак, и машина загорается. Там все мои вещи — черт с ним.

Больше здесь делать нечего, иду к понтонной переправе.

Осталось три машины, одна передними колесами стоит уже на мосту, две других за ней в очереди.

Как назло, на середине моста, который в одном месте почти на полметра ушел под воду, застряла машина.

Откуда-то сбоку появляется капитан — с широко раскрытыми глазами, с пистолетом в руках, он идет, прихрамывая на правую ногу, оставляя кровавый след. В один голос спрашиваем — в чем дело.

Оказывается, немцы уже в Аксае, установили на церкви миномет и шпарят по селу. Дело принимает дурной оборот.

Мобилизуем своих людей разгружать застрявшую машину.

Из села доносится автоматная трескотня, некоторые пули долетают и до нас.

Вдруг какое-то столпотворение — все летит в воду, по мосту хлынула лавина людей, она увлекает и нас. Вырваться из этих людских клещей мне удается только на том берегу. Оказывается, какой-то группе автоматчиков удалось просочиться к ж.д. полотну и на улицу, выходящую непосредственно на переправу. Паника — это страшная вещь на войне. Толпу быстро организовывают. Ко мне подбегает какой-то комбриг, дает мне «Максим», трех красноармейцев и приказывает занять оборону.

Сажусь в окопы, оставленные накануне зенитчиками, и начинаю постреливать по Аксаю. Стемнело… Над Аксаем появилась группа «мессеров». Они спустились так, что их можно было сшибать гранатой. Навстречу им взвились серии ракет. Но переправа еще наша, и переправа идет…

Через час меня сменили части 12-й Армии, которая уже выступила за Дон, а сейчас возвратилась и заняла оборону».

Когда немецкие автоматчики выскочили к переправе, понтонный мост ушел под воду — столько на нем скопилось людей. Все бросились в Аксай, вплавь. Фронт пошел, начал откатываться на Кавказ. А я не «погиб» и не «застрелился» — насквозь мокрый, оказавшись накануне холодов без вещей, я отправился на поиски своей части, от которой отстал во время обороны переправы.

Снова передаю слово своему фронтовому дневнику:

«Я вышел из окопа, оставленного зенитчиками. Ноги у меня подкашивались, перед глазами круги… Я не ел по-человечески трое суток… И двинулся в путь один, надеясь дойти до ближайшей станицы, а наутро найти своих. Через три километра пути дорогу мне преградил Дон. Старик рыбак переправил меня до следующего берега, как потом оказалось, островка. И следующие тридцать метров воды я преодолел вплавь, в чем был, даже сапоги не снял, и часа в два ночи пришел в станицу Ольгинскую. Несмотря на позднее время, жители не спят. Жителей можно видеть около хат. Они стоят, смотрят на зарево пожарища, освещающее небосклон по ту сторону Дона, на ракеты, то и дело дополняющие то красным, то белым, редко зеленым цветом картину пожара, и редко полушепотом переговариваются. Подхожу к одной из хат. Голод берет свое — решаюсь попросить что-нибудь покушать.

— Здорово, хозяева! — подбадривающим голосом говорю я.

Молчание. Только какая-то старушка, которую, видно, давно уже перестали считать равноправным членом семьи, молча кивает мне головой и снова продолжает смотреть за Дон.

На просьбу дать мне чего-либо поесть мне приносят вяленой рыбы, даже хлеба нет. Хочу приняться за еду, но резкий, напоминающий запах разложившейся живой ткани запах вяленой рыбы, возбуждает, под влиянием недавно увиденного, сильнейшую рвоту. Так и спать ложусь, не покушав, с надеждой завтра найти УР».

8
{"b":"572270","o":1}