Музыкальность Евгения Симонова проявлялась и не по таким серьезным поводам, как театральная репетиция. У нас в театре была своя компания: Шлез, Смоленский, я и Евгений Симонов. И свободное время мы проводили очень весело. Шлез и Симонов были очень талантливы и очень музыкальны. И когда мы собирались на вечеринку у Смоленских, у каждого на этот случай был свой «коронный» номер. Симонов со Шлезингером исполняли дуэт рояля со стулом. Стул использовался как ударный инструмент, а в рояль на струны клали газету. Молоточки стучали по струнам через газету, и получался особенный дребезжащий звук. Это у нас была восточная сюита, вроде «Если б я был султан…» У меня тоже был свой номер. Я пел «Выхожу один я на дорогу». Пел абсолютно серьезно, с трагическим акцентом. Но это производило обратный эффект — все смеялись.

Вторая стихия Евгения Симонова — поэзия. Он так много, так свободно и широко цитировал, что казалось, он всю, по крайней мере, русскую поэзию знает наизусть. Мало того, без его собственных поэтических экспромтов, песен, эпиграмм не обходился ни один театральный праздник. Им написано несколько пьес в поэтической форме, много очерков и эссе. Евгений Рубенович оставил довольно большое литературное наследие, которое должно быть изучено и опубликовано. К тому же он был неплохим рисовальщиком. На всех наших совместных заседаниях он беспрерывно рисовал шаржи, карикатуры.

И третья его стихия — юмор и импровизация. Он обладал завидным даром украсить своим присутствием любую компанию. Он был блестящим оратором, следуя в этом учению Вахтангова: острота формы при глубине содержания. Он был душой общества, умел соединять в себе блеск поэтической и музыкальной импровизации с огромным запасом номеров из многочисленных театральных капустников. На таких вечерах раскрывалось еще одно его незаурядное дарование — исполнительское. Он великолепно пел — проникновенно, лирично, тонко передавая чувство и стиль музыкальной пьесы.

И все же нельзя не сказать о большом, мягко говоря, легкомыслии, присущем Евгению Рубеновичу, которое страшно ему вредило. В общении с товарищами он был прекрасен — легок, остроумен, обаятелен. Замечательно сочинял, импровизировал. Но эта легкость, в последние годы нередко превращавшаяся на репетициях в легкомыслие, перечеркивала все его былые достижения. Я не раз слышал от него по поводу работы над очередным спектаклем: «Сегодня поставил двенадцать страниц!» Убежден, что у Е. Б. Вахтангова — предтечи и светоча вахтанговского театра — язык бы не повернулся заявить подобное. Я уж не говорю о К. С. Станиславском, который свое знаменитое «не верю!» по поводу одной-единственной фразы мог повторять изо дня в день, пока не добивался нужного звучания.

Или еще один характерный пример творческой (или не творческой!) легкомысленности.

Работа над одним из последних спектаклей у Евгения Рубеновича шла довольно трудно. Результат вырисовывался весьма печальный. Многие, в том числе и я, советовали Симонову не выпускать спектакля. Однако, несмотря на все предостережения, он его выпустил. Негативные последствия выхода на публику этого скороспелого «творения» дали о себе знать на первой же премьере — публика реагировала ногами.

Что делает настоящий художник, когда спектакль не удается? Он продолжает работу, меняет рисунок, исполнителей, художника-постановщика, наконец. Что сделал Евгений Рубенович? Снял антракт — спектакль шел в двух действиях. Спрашиваю у него за кулисами: «Женя, почему ты снял антракт?» Он отвечает: «Чтобы публика не уходила». Достойный ответ, нечего сказать. Знаменитую фразу скульптора Родена, который на вопрос, как он создает свои произведения, ответил: «Убираю лишнее», можно применить в данном случае с изрядной долей иронии.

Откуда такое ни на чем не основанное упрямство, откуда такая безответственная самонадеянность у режиссера, который на протяжении многих лет ставил действительно интересные и современные спектакли? Может быть, наши режиссеры уже давно переросли своих знаменитых учителей? Или наши актеры стали на несколько голов выше Михаила Чехова или Бориса Щукина? Или зритель стал хуже? Не думаю.

Очень обидно, что многосторонне одаренного художника к концу жизни ждала такая печальная слава.

На последнем этапе жизни, став руководителем театра «Дружба», заведуя кафедрой режиссуры в училище, Евгений Рубенович был полон идей и с большими трудностями создал театр, который назвал именем своего отца. Но развернуться этому театру, видно, было не суждено. С уходом из жизни Евгения Рубеновича он закис и превратился в заурядный театральный организм, славный только именем Р. Н. Симонова.

Борис Евгеньевич Захава — режиссер. Авторитет в Школе. Кадет по воспитанию. Скандал перед поездкой за границу. Увольнение из театра. Семидесятилетний юбилей «фельдмаршала». Шлезингер — постановщик юбилейного празднества.

Борис Евгеньевич Захава принадлежал к первым студийцам и среди работников театра, перед войной, когда я пришел туда, был старейшина. Он и Орочко. Захаву уважали и боялись. Именно тогда ему предлагали возглавить театр и отвечать за художественное руководство. Он отказывался, ссылаясь на большую занятость в Школе (училище в быту называлось школой). Потом у него будет повод пожалеть об этом отказе.

Режиссура интересовала Захаву с раннего возраста. Его режиссерские работы отличались тщательностью отделки и достоверностью деталей. Моя первая роль со словами, как я уже говорил, была роль немецкого полковника в «Молодой гвардии» А. Фадеева в постановке Бориса Евгеньевича. Стремясь к безупречной правдивости, Захава пригласил педагога, немца-репатрианта, который проходил со мной роль по-немецки, поскольку она наполовину состояла из немецких слов и выражений. Эта моя работа была отмечена в театре как удача. Захава разглядел во мне характерного актера и сразу занял в трилогии К. Федина, предложив мне сыграть Дорогомилова.

Я уже упоминал ранее, что в спектакле Захавы «Великий государь» В. Соловьева играл несколько ролей от массовки до Бориса Годунова. Борис Евгеньевич внимательно следил за моим ростом.

В его спектакле «Опасное дежурство» Ежи Лютовского я играл старого профессора. Вообще Захава любил назначать меня на возрастные роли, придирчиво выстраивал их и чувствовал, что, репетируя со мной, он сам укрепляет свою актерскую технику. Правда, особых достижений в актерском искусстве у Захавы я не видел. Помню его в роли Буденного, в роли князя Шуйского, где он скорее показывал, как надо играть. Он повторял свой рисунок роли, который предложил Плотникову, основному исполнителю.

А ведь во времена своей молодости Борис Евгеньевич два сезона прослужил актером у Всеволода Эмильевича Мейерхольда. И очень любил рассказывать об этом. Часто вспоминал эпизод из репетиции «Леса» А. Н. Островского, когда Мастер похвалил его. В этой сцене Аркашка и Несчастливцев пытаются выудить у купца Восьмибратова незаконно присвоенные им деньги помещицы Гурмыжской. Поначалу Мейерхольд предлагал Захаве роль Милонова, но Борис Евгеньевич настаивал на купце Восьмибратове.

Восьмибратова репетировал другой актер. А Захава сидел на репетиции в новой шубе — в театре было жутко холодно — и наблюдал. Исполнителю Восьмибратова роль никак не давалась. И тогда Мейерхольд пригласил на сцену Захаву. В качестве реквизита актеру, игравшему Восьмибратова, полагалось с десяток, а то и больше, пачек кредиток, которые он по ходу сцены должен был бросать под ноги Аркашке и Несчастливцеву. Захава отказался от такого количества реквизита и взял четыре или пять пачек, интуитивно надеясь на помощь импровизации. Вышел на сцену, стал играть. И в тот момент, когда пришла пора показывать, что купец Восьмибратов не вор, не грабитель, а наоборот, щедрый, широкой души человек, Захава достает одну пачку кредиток, другую — бросает! Потом — еще! И на этом деньги кончаются. Что делать? Тогда Захава снимает с себя новую шубу и широким жестом бросает ее к ногам «вымогателей»! «На, бери! Вот я какой человек!» Потом снимает с себя рубашку, затем сапоги — «На, бери!» И все это делается в импровизационном порыве, страстно, увлеченно. «Молодец, Захава!» — слышит он голос Мастера. И после удачно срепетированного эпизода довольный Мейерхольд резюмировал: «Не то удивительно, что Захава хорошо сыграл, а то удивительно, что шубы своей не пожалел!» Об этом Борис Евгеньевич любил рассказывать.