Один из них — высокий, с длинной черной бородой — сказал:

— Оно движется отдельно от дерева.

Остальные кивнули.

Высокий сказал:

— По-моему, это какой-то нарост. Так я думаю. Что-то вроде звероподобного гриба.

Все взгляды обратились к кроне дерева.

Низкорослый толстяк со спутанной белой бородой показал топором на дерево.

— Вон те ветки с северной стороны мертвы. Это дерево, несомненно, погибнет к середине лета. Когда не хватает соков, сначала всегда гибнет северная сторона.

Они кивнули, а один сказал:

— Видите, вон там, где оно вырастает из ствола? Там течет сок.

Придвинув ко мне факелы, они склонились с лошадей, чтобы посмотреть. Глаза у лошадей блеснули.

— Надо заделать эту дыру, если мы хотим спасти дерево, — сказал высокий. Остальные заворчали, а высокий с испугом посмотрел мне в глаза. Я не мог пошевелиться. Он соскочил с лошади и подошел ко мне так близко, что я мог одним взмахом руки размозжить ему череп, если бы был в состоянии напрячь мышцы.

— Это кровь, — сказал он и скорчил гримасу.

Еще двое спрыгнули с коней и подошли, чтобы самим убедиться в этом.

— Мне кажется, этому дереву конец, — сказал один из них.

Все закивали, кроме высокого.

— Мы не можем оставить его гнить, — сказал он. — Сами знаете, что будет, если в лесу заведется гниль.

Они кивнули. Все слезли с коней и окружили меня.

Белобородый сказал:

— Может, мы сумеем вырубить этот гриб?

Они задумались. Через какое-то время высокий покачал головой.

— Не знаю. Возможно, это какой-нибудь дух дубовых деревьев. Лучше с ним не связываться.

Они, похоже, растерялись. Среди них был один безволосый худой человек с глазами, как две дыры. Похожий на встревоженную птицу, он стоял с вытянутыми руками и все время кругообразно раскачивался, наклонялся вперед и всматривался во все: в мое дерево, в лес вокруг, в мои глаза.

Вдруг он тоже кивнул.

— Точно! Король прав! Это дух!

— Ты думаешь? — спросили его. Головы подались вперед.

— Уверен, — ответил тот.

— Думаешь, он не злой? — спросил король.

Безволосый взглянул на меня, прижав кончики пальцев к губам. Казалось, что он, погрузившись в размышления, опирался локтем на невидимый стол. Его черные глазки смотрели прямо в мои, он словно ожидал, что я что-то скажу. Я попытался заговорить. Пошевелил губами, но ничего не вышло. Человечек отскочил.

— Он голодный!

— Голодный! — закричали все. — Что же он ест?

Он снова посмотрел на меня. Его крошечные глазки буравили меня насквозь. Он присел, словно собираясь впрыгнуть прямо в мой мозг. У меня заколотилось сердце. От голода я готов был грызть камни. Вдруг он улыбнулся, будто его осенило божественное откровение.

— Он ест свиней! — сказал он. Но в голосе его не было уверенности. — Или, может быть, пока только дым. Он еще не совсем воплотился.

Все посмотрели на меня, обдумывая это предположение, потом кивнули.

Король выбрал шесть человек.

— Пойдите раздобудьте ему пару поросят, — сказал он.

— Да, господин, — сказали шестеро и, вскочив на коней, ускакали.

Я возликовал, хотя все это было так глупо, что не знаю, как это вышло, но я рассмеялся. Люди отскочили и замерли, глядя на меня и трясясь от страха.

— Дух гневается, — прошептал один из них.

— Он всегда такой, — сказал другой. — Поэтому он и убивает дерево.

— Нет-нет, вы ошибаетесь, — сказал безволосый. — Он кричит, что хочет поросенка.

— Мясо! — попробовал крикнуть я. Это испугало их. Они принялись орать что-то друг другу. Один из коней заржал и встал на дыбы, и они — по какой-то причине — восприняли это как знак. Король выхватил топор у человека, стоявшего рядом, и без всякого предупреждения метнул его в меня. Я увернулся, издав рев, и топор пролетел у меня над плечом, содрав кожу. Потекла кровь.

— Вы все безумцы! — пробовал крикнуть я, но получился стон. Я завыл, призывая мать.

— Окружите его! — закричал король. — Надо спасти коней!

И я внезапно понял, что имею дело вовсе не с глупым тельцом, но с мыслящими существами, воплощающими свои мысли в дела. С такими опасными тварями я никогда не сталкивался. Я заорал, пытаясь отпугнуть, прогнать их, но они только спрятались за кусты и схватили длинные палки на седлах — луки и копья.

— Вы безумцы! — завопил я. — Сумасшедшие! — В жизни я не орал так громко. Острия, как горячие угли, прожгли мои руки и ноги, и я заорал еще громче. Затем, когда я был уже уверен, что мне настал конец, с утесов донесся громоподобный рев, в десять раз громче моего. Это была моя мать! Она неслась, как гроза, воя, как тысяча ураганов, глаза ее горели драконовым огнем. И прежде чем она приблизилась на милю, человеческие существа вскочили на коней и ускакали прочь. Огромные деревья с треском рушились на ее пути, земля дрожала. Потом ее запах влился в чащу, как кровь в серебряный кубок, до краев наполнив освещенную луной прогалину, и я ощутил, как два ствола, сжимавшие мне ногу, разваливаются, а я, освобожденный, падаю в траву.

Я очнулся в пещере, теплые отблески пламени играли на стенах. Мать лежала, перебирая кучу костей. Услышав, что я пошевелился, она обернулась и, наморщив лоб, посмотрела на меня. Вокруг больше никого не было. Наверное, уже тогда я смутно понял, что призраки пещеры ушли глубже во мрак, подальше от людей. Я попытался рассказать ей обо всем, что со мной случилось, все, что я сумел понять: бессмысленную чуждость мира, всеобщую жестокость. Она только смотрела на меня, встревоженная звуком моего голоса. Уже давно она позабыла язык или, может быть, никогда его не знала. Ни разу я не слышал, чтобы она говорила с другими обитателями пещеры. (Как сам я научился говорить, я не могу вспомнить; это было давным-давно.) Но я все равно рассказывал, пытаясь проломиться сквозь стену ее непонимания.

— Мир противостоит мне, и я противостою миру, — сказал я. — Кроме этого ничего нет. Горы таковы, какими я определяю их.

О чудовищная глупость детства, напрасная надежда.

Порой я, вздрогнув, пробуждаюсь (в пещере, в лесу или на берегу озера) и снова понимаю это: словно преследуя меня, всплывают воспоминания. Огонь в глазах моей матери разгорается ярче, и она протягивает руки, как будто некий поток разделяет нас. «Весь мир — бессмысленная случайность, — говорю я. Даже кричу, сжимая кулаки. — Существую только я — и ничего больше». Ее лицо меняется, она встает на четвереньки, сметая со своего пути обломки сухих костей, с ужасом в глазах поднимается, точно влекомая сверхъестественной силой, бросается сквозь пустоту, и я оказываюсь погребенным в густоте ее меха и складках жира. Меня тошнит от страха. «У мамы жесткий мех, — говорю я себе. — И плоть ее обширна». Из-под нее мне ничего не видно. «От нее пахнет рыбой и дикими свиньями, — говорю я. — То, что я вижу, мне представляется полезным, — думаю я, пытаясь вздохнуть, — а то, что недоступно моему взору, — бесполезно и пусто». Я наблюдаю, как я наблюдаю то, что я наблюдаю. Это пугает меня. «Значит, я не тот, кто наблюдает!» Меня нет. Я отсутствую^{58}. Никакой нити, ни тончайшего волоска нет между мной и этой вселенской неразберихой! Я слушаю шум подземной реки. Никогда ее не видел.

Я говорю и говорю, сплетаю оболочку, оболочку…

Я задыхаюсь и царапаюсь, чтобы освободиться. Мать не отпускает меня. Я чую запах ее крови и, взбудораженный, слышу, как гулко стучит, стучит ее сердце, сотрясая эхом стены и пол пещеры.

Я начал войну против Хродгара вовсе не потому, что он метнул в меня боевой топор. То было только ночное помрачение рассудка. Я легко отнесся к этому и вспоминал впоследствии, как вспоминаешь упавшее на тебя дерево или гадюку, на которую случайно наступил, хотя Хродгара, конечно, следовало опасаться куда больше дерева или змеи. Намного позже, когда я был уже взрослым, а Хродгар стал очень-очень старым, я ожесточил свою душу и решил уничтожить его — медленно, беспощадно. Если бы его таны^{59} время от времени не сообщали о том, что видели мои следы, он, наверное, позабыл бы о моем существовании.