Тюремщик ушел, не дожидаясь наших тарелок, и с тех пор мы его больше не видели. Весь день кто-то издали наблюдал за нами. Похоже, девчонка. Я только раза два мельком заметил ее голову, высовывавшуюся из кустов на противоположном конце поля. Светло-соломенные прилизанные волосы, чумазое личико, может быть нарочно испачканное. Я бы и не заметил ее, если бы не сидел, специально наблюдая за кустами. Сдается мне, что хороший лучник мог бы без труда убить нашего стражника, пока тот говорил с нами, заглядывая внутрь камеры. Меня так и подмывало предупредить его об этом, но я не мог.

Дворцовая стража. Боже мой. Может, восстание и впрямь будет успешным. Как бы то ни было, эти твари занервничали. По крайней мере, наше спасение должно удаться. У меня возник план. Я разорву свою одежду на полосы и свяжу старика по рукам и ногам, а в рот засуну кляп.

Нет. Ни хрена. Я разорву Агатонову одежду.

Интересно, увижу я эту девчонку, когда нас спасут?

И почему только я никогда не спрашивал, как их зовут, когда они, улыбаясь, угощались моими яблоками? Вдруг меня убьют, или еще что случится? А я так ни разу в жизни и не дотронулся до девушки!

У меня та же болезнь, что и у крыс. Бессмысленно это отрицать. Ну что ж, мои записи убеждают меня, что я получил по заслугам. Болезнь развивается медленно, как чума. Отмечаю это просто как данность, фактичность, по выражению Фалета. Мне доводилось наблюдать портовую чуму. Так что, можно сказать, я — покойник. Я прихожу к мысли, что смерть, вне всякого сомнения, это либо чудесный глубокий сон, в котором вечность проносится за одну ночь, либо переселение души в иной мир. Так или иначе, очевидно, что смерть есть благо. Разве обычный человек — да что там, царь! — проводит день или ночь с большей приятностью, чем тогда, когда он погружен в глубокий сон без сновидений? С другой стороны, разве не готов человек пожертвовать всем ради возможности беседовать с Орфеем и Мусеем^{53}, Гесиодом и Гомером?^{54} Должен ли в таком случае мудрец бояться смерти? Определенно нет! Вот еще одно доказательство моей глупости. От страха сердце у меня ушло в пятки и даже ниже.

К счастью, я слишком слаб, чтобы сосредоточиться на своем страхе. Я едва могу стоять. Мне не хватает сил даже на то, чтобы дразнить тюремщика.

Прошлой ночью опять приходил ее внук. Говорил он в основном с Верхоглядом насчет моего спасения. Ха! Я сидел за столом, чувствуя себя препаршиво, и время от времени ненадолго терял сознание — но это ровным счетом ничего не значит. Сколько времени минуло с тех пор, как он приходил последний раз? Неделя? Месяц? Как долго я уже пребываю вне обычного течения времени?

Восстание постепенно разгорается. Оно уже близко. Вокруг нас. Ба! Мальчишка с простодушной гордостью сообщил нам последние новости. Я лишь смотрел на него, подперев голову кулаками. Он, вероятно, был совсем маленьким, когда подавили мятеж, начатый его дедом, мятеж, который и погубил Доркиса. Не будь мне так плохо, я мог бы шутки ради изобразить воодушевление — это был бы мой ответ на оголтелый оптимизм безумцев.

— Стражник увидит тебя, — сказал я. — Тебе пора уходить.

Не обращая на меня внимания, мальчишка продолжал восторженно шептать Верхогляду:

— Мы собираемся поджечь хранилища зерна на севере. Ты сможешь увидеть зарево. Ближе к утру. Мы выкурим их, понимаешь? И заодно отвлечем стражников.

Верхогляд кивнул.

— А после этого займемся скотом.

— Не говори нам, — сказал я. — Не доверяй никому! — И я засмеялся.

Он на мгновение смолк. Я не мог его разглядеть, так как сидел за столом, чувствуя слабость в ногах. Он сказал:

— Бабушка передает привет.

— Скажи ей спасибо. Она очень добра.

— Мы собираемся вызволить тебя отсюда.

— Чудесно, — сказал я. Совсем как бедняжка Талия. Жива она или умерла?

Меня вдруг пробрала сильная дрожь, и я закрыл лицо руками.

— Тебе плохо? — спросил мальчишка.

— Легкое недомогание. Хи-хи!

— Да ты болен, как хрен знает кто. — Такой маленький, а выражается, как старый вояка. Речь его деда была куда изысканнее.

— Ты болен, — повторил он.

— Так утверждала моя жена. — И я криво улыбнулся.

Он, похоже, успокоился. Старый добряк Агатон, как всегда, шутит.

— Через несколько часов ты будешь на свободе, — прошептал он. — Можешь не сомневаться.

— Я тебе верю. И премного благодарен.

Мною вновь на мгновение овладела слабость, а может, воспоминание, что, вероятно, одно и то же. Мы с сыном сидим за столом. В Афинах, куда я ненадолго приехал вслед за Тукой с детьми. Он хотел, чтобы я остался. Уже почти взрослый мужчина. Красив, как бог, и с подружкой, которая, я был уверен, в один прекрасный день станет его женой. Он спросил:

— Зачем тебе возвращаться?

— Не знаю, — ответил я. — Кое-что выяснить. — И добавил: — Нет, неправда. Скорее, бежать от чего-то. Нет, это тоже неправда.

Мягко, словно это он был отцом, а я — сыном, Клеон спросил:

— Чем ты занимаешься там теперь, когда Ликург тебе больше не доверяет?

— Ничем, — сказал я. — Учу понемногу. Питаюсь ягодами и кореньями.

— Охотно верю. — Он вдруг улыбнулся и стал вновь похож на двенадцатилетнего мальчика, каким я его помнил. — Я глазам своим не поверил, когда увидел тебя. Эта борода… Ты похож на иудейского торговца. И живот! Как тебе удалось так растолстеть на ягодах и кореньях?

— Я ем ягоды со сливками.

Клеон снова стал серьезным, словно оратор в суде. Вынудил меня оправдываться.

— Чем же ты все-таки занимаешься, отец? Ты хоть видишься с Ликургом?

— Я встречаюсь с ним, Клеон. — Оттого что я назвал сына по имени, на глаза у меня навернулись слезы — обычная реакция на отзвуки прошлого. Я положил руки на стол и внимательно посмотрел на них, чтобы запомнить, как они выглядят. — Я, что называется, прихлебатель. Меня в общем-то и не гнали из дворца. Просто я счел нужным поселиться в другом месте, и никто не стал возражать. Изредка я возвращаюсь туда, и это тоже не вызывает возражений. Я сделался чем-то вроде местного Провидца, так сказать.

Он смотрел на меня печальными глазами, и мне вспомнились глаза его матери.

— Ах, юность! — сказал я и поцеловал кончики пальцев. Солоновский жест. Клеон тоже положил руки на стол, разглядывая их. Внезапно меня поразила мысль, что этот красивый юноша как две капли воды похож на того молодого человека, каким был я сам когда-то. Я с трудом подавил смешок.

Он сказал:

— Не похоже, что ты счастлив, отец.

— О да. — Я пожал плечами. — Наверно, я не столь удачлив, как Телл или счастливейшие из братьев Клеобис и Битон.

— Кто?

— Так, пустая притча. (Бедняга Ахиллес, подумал я. Мертв уже шесть столетий.)

Я не повидался с Солоном, пока был в Афинах, хотя он обо мне спрашивал. Дважды я виделся с Тукой; одетая во все черное, она была печальна и сурова, как Ликург, и как никогда прекрасна. Я сказал:

— Тука, ты выглядишь так, будто потерпела кораблекрушение.

Она улыбнулась.

— Спасибо.

Я сидел на ступенях с дочерью Дианой. Она сказала:

— Ты и правда ужасно смешной. Должно быть, они держат тебя как придворного шута.

— Попробуй пошути в Спарте так, как я, и они откусят тебе палец.

Она засмеялась. Неужели это действительно смешно, подумал я, или она просто любит меня, что бы это слово ни значило.

Клеон степенно сказал:

— Останься, отец. Ради матери.

Я покачал головой.

— Это невозможно.

— Из-за… — Он не решался продолжить и все смотрел на свои руки.

— Нет, не из-за Ионы. Я редко с ней вижусь, хотя мы по-прежнему друзья.

— Тогда почему?

— Ты не поймешь. — Отговорка. Он знал, что я знаю это. — Судьба! — пробормотал я.

— Что?

Он подался вперед, и я выкрикнул во весь голос: «Судьба!»