Тот, от кого я услышал эту историю про молнию, полагает, что боги таким образом выказали Ликургу свою благосклонность. Благосклонность? Испепелив его? Хотя, наверное, так оно и есть.

Закончив рассказ, она коснулась прохладной ладонью моего лба. Да, она. Я вспомнил. Мне захотелось сжать ее руку, привлечь незнакомку к себе, но мое тело отказывалось мне повиноваться. Я мог лишь мысленно устремиться к ней, силясь узнать, кто она, милосердной тенью склонившаяся надо мной. Я попытался заговорить, но язык мой был неподатлив, как дверь тюремной камеры. Была ли это Тука? Возможно ли такое? Пожалуй, да. Это была моя жена. В комнате стало темнее. Жена-незнакомка наклонилась ко мне, будто собираясь прошептать мне что-то на ухо, но я уже ничего не слышал, даже не чувствовал ее руки на своем лбу, если она еще была там. Я напряг все силы своего разума, чтобы схватить и удержать ее, обрести ее вновь. Резкая боль пронзила меня; я потерял сознание. Спустя несколько часов — в окно снова светило солнце — я очнулся (а может быть, мне приснилось, что я очнулся) в комнате, наполненной ароматом цветов.

Я умираю. И чувствую вполне понятный ужас. Как ребенок, застывший на мостике перед прыжком в воду. Задери-ка свой хитон повыше, Агатон, дорогуша! Растопырь-ка пальцы!

А-ай, я боюсь.

Надо придумать последнее, торжественное и мудрое слово.

Репей.

Буйвол.

Три дня я плыл по реке и морю, потом шел, скрываясь в ночи и тумане, и вот наконец, с божьей помощью, благополучно прибыл в Афины. На корабле я захворал; наверное, у меня была чума. Однако лихорадка так и не началась даже теперь, через пять дней после смерти Агатона, и я уже, по сути дела, выздоравливаю. Похоже, мне каким-то чудом удалось выкарабкаться.

Прекрасный город — шумный от грохота роскошных повозок, гомона разноязыкой толпы, споров теологов и речей политиков; пестрый и яркий, как волчок, от множества навесов, палаток, груд товаров, корзин, безделушек, кружащих в танце девушек, фокусников… Но, впрочем, я не об этом.

Мне пришлось изрядно попотеть, чтобы выяснить, где можно разыскать жену Агатона. И неудивительно. Одетый в лохмотья, с лицом, серым от болезни, я к тому же говорил на диковинном чужеземном наречии и пользовался непонятными словами. Но в конце концов мне повезло. Я нашел однорукого старика-лоточника, беглого илота; полдня я бродил за ним по улицам, пока он распродавал свой товар, и только после этого он соизволил отвести меня к ее Дому, вернее — дворцу. Раньше в нем жил Филомброт, а теперь там святилище. Тука занимает несколько больших комнат в глубине здания. Рабов у нее нет, только двое старых слуг. Стражники попытались отогнать меня от входа, но я не уходил, и они оставили меня в покое. В конце концов мне удалось упросить ее служанку выслушать меня, хотя в тот момент я не знал, что это ее служанка.

— У меня послание жене Агатона, — сказал я. — От Агатона.

Старуха окинула меня недоверчивым взглядом. Лицо у нее было похоже на треснувшее копыто. Я вытащил сверток с пергаментными свитками и, развернув его, показал ей. Должно быть, она подумала, что я сумасшедший. Ничего себе послание от Агатона! Не говоря ни слова, она ушла, и я решил, что она больше не появится. Однако вскоре она вернулась.

— Сюда, — сказала она. Я последовал за ней.

Мы шли по широким, залитым солнцем переходам, минуя огромные залы, которым, казалось, не будет конца; повсюду стояли стражники, сновали государственные чиновники, служители натирали до блеска мраморные полы и внушительные расписные кресла, в которых некогда сидели Филомброт, Солон и Писистрат. Всюду были выставлены скульптурные изображения Филомброта, величественного, как премудрый Аполлон, документы, которые он подписал, предметы, которыми он пользовался, и барельефы, изображающие моменты его жизни. Здесь, в его доме, даже Солон и великий Писистрат казались пигмеями по сравнению с ним. Наконец мы очутились перед запертой дверью. Старуха подняла железный крюк, открыла дверь и с поклоном пропустила меня вперед. Дверь глухо захлопнулась за нами, словно дверь в гробницу.

— Подожди здесь, — сказала она.

Я прождал час. В огромной, обставленной изысканной мебелью комнате, где, судя по всему, давно никто не жил. Но ни пыли, ни других признаков запустения там не было. Только безжизненная чистота: на блестящем полу лежали неподвижные пятна закатного света, льющегося из оконной ниши, где стояла еще одна статуя Филомброта, неподвижные ковры, столы и стулья в белых чехлах, а в дальнем углу — я аж вздрогнул, будто увидел призрака, — ее арфа, тоже неподвижная и безмолвная. Я подошел к ней и дотронулся до дерева. Золото и орех, казалось, излучали некое знание. Арфу тоже не мешало бы прикрыть тканью, как столы и стулья, подумалось мне. А может, Тука все еще иногда играет на ней в одиночестве в этой нежилой комнате с зачехленной мебелью? Я коснулся пальцем струны, совсем легонько, но звук взорвал тишину так, что я подскочил от испуга.

И вот наконец послышались шаги, сперва вдалеке, потом ближе. Они замерли за маленькой дверью слева от арфы, но, как мне показалось, прошло еще немало времени, прежде чем дверь открылась. В густой тени на пороге стояла женщина. Она долго разглядывала мои лохмотья, потом наконец сказала:

— Я — Тука.

— Меня зовут Демодок, — сказал я.

Ее голос поразил меня. Застенчивый, мягкий. Она выглядела гораздо моложе их — Агатона, Ионы.

— Боюсь, что мы не знакомы. Верно?

— Да, — сказал я. — Последние три года я был учеником Агатона.

Молчание, потом вопрос:

— Как он там?

— Он умер три дня назад.

Я заметил, как в тени взметнулась к груди ее белая рука.

— Понятно, — ровным голосом сказала она. И немного погодя добавила, будто специально для меня: — Очень жаль.

Она снова надолго замолчала. Тут до меня дошло, что она и не собирается заходить в комнату, на свет, где я мог ее разглядеть. Что ж, она права. Выгляжу я ужасно и к тому же смотрю на нее с нескрываемым любопытством.

— Я принес вот это, — сказал я, протягивая ей сверток со свитками. Она на мгновение замерла в нерешительности, затем протянула руку и взяла сверток. Ее пальцы без всякого отвращения развернули грязную тряпку, в которую были завернуты свитки.

— А остальные пропали? — спросила она.

Я не сразу понял, что она имеет в виду.

— Нет, это не часть той книги, что у него была, — сказал я. — Книга погибла. Это то, что он написал в тюрьме. И еще… херня, которую писал я. — Едва это слово сорвалось у меня с языка, как я был готов огреть себя по башке. Но было уже поздно, и я поспешно продолжил: — Я бы, конечно, вынул свои записи — я так и хотел сделать, — но потом я подумал, что… — А что, собственно, я подумал?

— Не извиняйся. Благодарю. — И она повернулась, чтобы идти. — Ты голоден?

— Я ел, — сказал я. — Не беспокойтесь!

— Нет. Будь добр, подожди здесь. Я сейчас пришлю Персею.

Она ушла, оставив дверь открытой. Я ждал. Через несколько минут вернулась старуха-служанка, вид у нее был еще более подозрительный и недружелюбный. Она кивнула мне, и я пошел за ней через маленькую дверь и дальше по длинному коридору — в отличие от других не устланному коврами и пустому, если не считать одного бюста Филомброта и статуи Афины Паллады, богини-покровительницы городов. Мы вошли в большую светлую комнату с окнами, выходящими в сад, за которым виднелся виноградник. Я узнал пологий склон и террасу с каменными столами и скамьями, где полвека назад Тука чуть не убила маленького мальчика на тележке. Лужайка была меньше, а склон более пологим, чем я себе представлял. Небо над виноградником, там, где холм резко обрывался, было таким синим, что казалось выкрашенным. Старик, стоявший у кустов, ее второй слуга, сердито посмотрел на меня.

— Она хочет, чтобы ты остался здесь, — сказала служанка и вышла, прежде чем я успел остановить и спросить ее зачем. «Остаться, чтобы поесть или переночевать? — гадал я. — Поживем — увидим». Я выглянул в окно, но, кроме лужайки, столов и виноградника, не заметил ничего знакомого мне по рассказам Агатона. Хижина Клиния — по идее, она должна быть за кустами, которые подравнивал старик-садовник, — очевидно, давным-давно развалилась; не видел я и ничего похожего на круглую беседку, о которой говорил Агатон. Я сел. Мебели в комнате почти не было — только ложе с тяжелыми, кисловато пахнущими подушками, два резных стула, когда-то очень красивых, но теперь весьма ветхих, и стол, на котором стояли кувшин и чаша. Странно. Ведь Филомброт был богат как Крез. Интересно, что она сделала с такой кучей денег?