Была и еще одна маска. Однажды я играл с Тукой и ее младшим братом, и один из нас — не помню, кто именно, — разбил огромную глиняную амфору, стоявшую возле самой двери. Мимо как раз проходил Тукин отец, как обычно погруженный в свои мысли, однако грохот рассыпавшихся черепков заставил его очнуться. «Тука!» — позвал он дочь. Тука с братом мигом выскользнули из комнаты, как змеи. Я удивился, но мне и в голову не пришло последовать за ними. Чуть ли не бегом ее отец промчался мимо меня, словно я растворился в пятнах солнечного света, и еще раз позвал Туку с порога. Она не отозвалась, и он пошел ее искать. Когда я подошел к двери, он уже стоял на лужайке, остроносый, с покрасневшим лицом, в плаще, пятнистом от тени кленов, а дети со смехом убегали прочь. В конце концов он вернулся и прошел в дом, опять-таки не замечая меня; его посеревшие губы судорожно дрожали.
Позднее я спросил Туку.
— Разве он не накажет тебя, когда ты придешь на ужин?
Она улыбнулась, и на щеках у нее появились ямочки.
— К этому времени он все забудет.
— Но… — начал я.
— Ах, Агатон, Агатон! — сказала она.
Я сделал еще одну попытку;
— На месте твоего отца я бы…
Она молитвенно сложила руки и, усмехнувшись, коснулась пальцами лица.
— Ты бы купил большущую сеть и по всей лужайке расставил бы ловушки, как для слонов, и приобрел бы пращу с острыми камнями, гвоздями и прочими снарядами, ты бы вооружил рабов луками, стреляющими горящими стрелами, и завел бы прирученных волков и десяток африканских гадюк и ядовитых угрей, и, когда от тебя убежал бы какой-нибудь маленький ребенок, ты бы…
Ее брат покатывался со смеху, и я тоже улыбнулся. Но все равно мне было как-то не по себе. Я не смог ей ничего ответить — и никогда не мог, так как ее способ мышления исключал здравые суждения, — но тем не менее дурачить взрослого человека было гнусно, думал я, чувствуя себя добродетельным. Не потому, что он мог наказать тебя. Гнусно было другое — знать, что он забудет, даже если это действительно так; гнусно — знать, что он будет гнаться за тобой только для вида и тут же остановится. «Любишь ли ты своего отца?» — следовало мне спросить ее. Но я был слишком мал, чтобы догадаться, да и она бы не поняла.
Клиний однажды заявил:
— Этика дает нам обобщения, правила. Э-хм. Однако первое правило этики гласит: «Никогда не суди о частных случаях по общим законам».
Он кивнул, довольный, что додумался до этого, и широко зашагал дальше.
Я едва поспевал за ним. Мы взбирались по древней каменистой тропе туда, где облака скрывали святилище Менелая. Клиний учил на ходу, как он это называл. Я сказал:
— В таком случае этика бессмысленна. Что толку от правил, если уже первое гласит: «Не верь правилам»?
— Чепуха, — сказал он. — Ты слишком узко мыслишь. Этика сродни медицине, к ней следует прибегать только при необходимости. Человек может быть здоров по-разному. Люди, которые понимают друг друга, не нуждаются в обычной этике. В своем кругу они вполне могут поступать так, как никогда бы не поступили с чужими людьми.
— Может быть, — сказал я. (Я был, как уже говорил, суровым и угрюмым молодым человеком.) — Но как она научится не поступать так с чужими людьми?
Клиний остановился, оперся на палку и, обернувшись, посмотрел на меня. Он улыбался. Волосы его лохматились, как рыжее солнце.
— Дорогой мой юный Агатон, — сказал он, — ты слишком серьезно воспринимаешь мир. Взгляни вон туда! — Он показал на огромные бесформенные валуны на склоне утеса, обиталище орлов. — Знаешь, о чем думают эти камни?
Конон тоже посмотрел вверх, прищурив глаза, и сказал:
— Они думают о своей каменности.
— Вот именно! Они думают: Я камень, я камень. Не дерево, не гусь, не колбаса из козлятины, но камень. Потому-то они и не разваливаются на части! А что думает наш искатель истины? — Он опять засмеялся и замотал головой, явно довольный собой. — Он думает: Я человек. А Тука человек? И что такое человек? Если он не будет осторожен, нам придется нести его домой рассыпавшегося на атомы.
Одно плечо у Конона дернулось, и он насмешливо осклабился.
— Бедняга Агатон влюбился, — сказал он и пригнулся, словно я собирался его ударить, и, подобрав камешек, принялся его подбрасывать.
— Влюбился! — воскликнул Клиний, в изумлении глядя на меня. И снова засмеялся. — Ну да, конечно!
— Ни хрена я не влюбился! — сказал я, забывшись от возмущения.
— Но-но, — сказал Клиний. — Полегче!
Конон дико захохотал — возможно, над испуганно-серьезным выражением лица Клиния, возможно, надо мной. Я бросился на него с кулаками. Клиний кричал: «Эй, эй, эй!» — и стучал своей палкой по камням. Горы и скалы хрипло вторили ему, точно вороны.
Несмотря на насмешки Конона, мы с Тукой едва ли осознавали, что наше чувство к друг другу было любовью. Для меня она оставалась самым близким другом, ближе даже, чем Конон. Когда мы стали немного старше, мы иногда гуляли вместе, держась за руки, ее рабыня шла позади, угрюмо наблюдая на нами; но даже тогда я ни о чем не догадывался. Вероятно, я знал, какое чувство испытываю к ней, но она представлялась мне некой высшей формой жизни, столь же отличной от меня, как богиня от коровы. Она общалась с другими юношами, стройными и изящными, принадлежащими ее кругу, юношами, чьи отцы владели особняками за городом, и, хотя я понимал, что все они глупее меня, я знал свою участь. Я волочился за девушками попроще, в основном за кухонными рабынями, и мы с Тукой обсуждали их, сидя на склоне холма, и хохотали до слез, жизнерадостные, как залитые солнцем холмы. Порой глаза ее вспыхивали. Но я упорно ни о чем не догадывался, что в общем-то было вполне естественно и правильно. Ее отец был архонтом: его земли, его богатство и власть простирались на многие мили.
И вот когда мне было лет пятнадцать, я познакомился с Солоном, человеком, который изменил и полностью обновил мир.
Мы собрались в доме Филомброта, в центральном зале с высоким, отделанным деревом потолком, — пять или шесть влиятельных правителей города, мой учитель Клиний (одетый в красивый плащ, подаренный ему Филомбротом), Конон и я. В те дни я часто присутствовал при обсуждении важных вопросов, не принимая в нем никакого участия. Мы с Кононом вели записи, выполняли разного рода мелкие поручения, разливали вино в чаши. Что касается Клиния, то он, будучи как бы советником Филомброта, обычно молчал, нахмурив брови и уставившись красноватыми глазами в свои ступни. И только когда Филомброт спрашивал его: «Ну так как?» — Клиний, отличавшийся необычайной близорукостью, обращал взгляд приблизительно в сторону Филомброта, как гребнем, проводил пятерней по волосам и затем высказывал свое тщательно обоснованное мнение, то и дело пожимая плечами, прерываясь и откашливаясь так, что кадык его ходил ходуном. Некоторые в шутку называли его царем Афин. Царем он, конечно, не был, зато обладал неким шестым чувством, которое позволяло ему безошибочно определять, что примет простой народ, а что отвергнет и как он поведет себя в дальнейшем. Именно Клиний обратил внимание олигархии на Солона. «Человек истинно философского склада ума», — рекомендовал его Клиний. Подразумевалось: очень хитрый.
Был знойный летний день, солнце клонилось к западу, его лучи, как живые, врывались в зал и играли бликами на всех крашеных и полированных поверхностях, которые блестели, словно только что смазанные маслом. Все правители города были в сборе, в том числе и старый Писистрат{29}. Они сидели, как всегда, в торжественных позах, Филомброт — за сверкающим мраморным столом, Конон и я — за маленькими деревянными столиками, рабы застыли на своих местах, неподвижные, как мебель; однако совещание не начиналось. Я смотрел на холмы за окном и страстно желал очутиться там. Но вот наконец вошел раб и доложил о прибытии гостя. Филомброт встал и поклонился. Все остальные, кроме Писистрата, тоже поднялись, как будто прибывший гость был по меньшей мере царем сардийским. Снова появился раб и отодвинул занавес, и в зал вошел самый толстый и самый что ни на есть заурядный человек, какого я когда-либо видел. (Говорят, только сам Крез был толще, а весил он целых семьсот фунтов.) Солону было лет тридцать пять, но голова у него уже основательно полысела. Его нос слегка розовел. С первого взгляда было ясно, что он занимался виноторговлей и в нем не было ни Капли благородной крови, что бы там ни говорили сейчас. Плоть его колыхалась, как цветущий луг, колеблемый легким ветерком. Широко расставив ноги и вскинув молочно-белые руки, словно приветствуя своих домочадцев после долгой разлуки, он сказал:
