Тогда я вспомнила, какой взгляд передавала бесцветная статуя жнеца, которого впервые увидела сейчас живым, умеющим двигаться и дышать.

Невзирая на это, беспокойство не собиралось покидать меня.

Или я просто не могу отпустить это чувство…

— Извините, что так поздно навестила вас… Но… Мистер Андейтеркер, мне нужна ваша помощь, — сказала я, собирая остатки храбрости и прикрывая ими свою тревогу.

Внимательно оглядев меня, жнец, не прекращающий улыбаться, приложил палец к нижней губе.

— Чем могу посодействовать вам?

— Мне нужна одна очень важная информация.

— Прежде чем я отвечу, вам, милая, нужно расплатиться. Не деньгами, конечно…

— Что именно вы хотите?

Но в этот же миг я сама же ответила, когда в кадрах воспоминаний появилась Тетушка Келвин, женщина, которая когда-то помогла мне открыть правду и вернуться в людской мир. Он говорила обо всем, что знает, и среди всего этого я выхватила то, что оказалось мне нужным.

— Ты должна… — едва начал Андертейкер, но я шепотом перебила его, догадавшись:

— Мне рассмешить вас? Сильно или не очень?

Немного спустя Шинигами медленно снял цилиндр, пальцами убирая с него пылинки, но говорил с большой осторожностью:

— Тебе что, правда не сложно?

— А что здесь может быть сложным?

Невыносимо смелая…

— Меня рассмешить очень трудно… Такая девушка все равно не сможет рассмешить меня, когда-то Гробовщика! Меня, нынешнего Колыбельщика? Меня рассмешит смертная? Жалкая смертная? — с каждым словом его состояние становилось непонятным всплеском эмоций, а из улыбок и громких возгласов рождалась слишком веселая реакция на собственные вопросы.

Постепенно она переросла в неудержимость.

Это было так громко, что я в испуге заткнула руками уши и отвернулась, а вокруг все сотрясалось, как от толчков землетрясения.

Так не может быть…

Когда все закончилось, с души свалился тяжелый камень страха. Гробовщик прижался щекой к столу, вяло размахивая рукой и облегченно выдыхая, как будто только что вынырнул из воды.

— Ох, Господи, что это было? — широко улыбался жнец, чьи волосы, волнами лежащие на столе, заслонили пронзительно-зеленые глаза.

Я не верила ничему, что здесь происходило, но все-таки это случилось.

Сердце могло разорваться в любую секунду, но теперь билось неторопливо и тихо.

— Вы… только что рассмеялись.

Андертейкер поднял голову.

— Но ты даже не пыталась это сделать…

Шторы цвета покачивались у приоткрытого окна, впускавшего в теплое помещение запах дождя и свежий ветер. От мужского шепота иногда дергался язычок пламени свечи, а тень от цилиндра длинным прямоугольником пролегла до самого потолка.

— Игра…, но если в случае Грелля сказать про безумство, то нельзя быть уверенны, что эта болезнь, которая присуща шинигами, не лечится. Лечится, еще как лечится… Но есть, правда, одно средство, чтобы все исправить, только придется пожертвовать собой.

— Каким образом?

На этот раз Гробовщик ответил не словами. Действиями.

Мой взор скользнул по ладоням мужчины, которые внезапно накрыли мою и вложили в нее сверток бумаги.

На руке жнеца заметно обозначился рубец.

— Здесь все, что тебе нужно, — сказал шинигами, когда я задумчиво разглядывала силуэты и слова на бумаге, но, соединив пазлы в одну картину, буквы — в одно предложение, озадаченно подняла на мужчину глаза.

— Вы предлагаете мне…?

— Именно. Не просто предлагаю, а рекомендую, правда, каков будет исход — летальный или нет — дело хитрое, актерское.

Так и не поняв его последних слов, лишь только сейчас я заметила, что через бледное лицо жнеца тянулась тусклая полоса старого шрама.

— Почему вы перестали работать в похоронном бюро? Почему вы отказались от того, что было частью вас?

— С годами мы все меняемся, — спокойно проговорил он. — Я был шинигами и забирал души, но что-то во мне поменялось. Я захотел дать дорогу новым жизням… Через эти прекрасные кроватки.

Подвеска в виде розовой луны качалась и перестукивалась со звездами над рукотворной детской колыбелью, на которую с нежной улыбкой смотрел жнец.

— После стольких войн и убийств сам понимаешь, что тебе не хватало света. И после потери человека, в которого посмел влюбиться. Тогда я понял, что когда люди живут — они сами излучают свет. Я согревался, но однажды мне стало холодно — мой луч погас. Она умерла. Я долгое время продолжал свое дело, но осознал, что когда-нибудь нужно греть себя самого… собственными силами. И теперь мне нравятся дети. Целые оравы детей. Потому они маленькие огни, которые как никто другой передают рукам и сердцу тепла, так не хватавшего тебе… Вот уже около двадцати лет я вторю сам себе: больше колыбелей, меньше гробов.

Гробовщик продолжал, не встречаясь со мной взглядом:

— Шинигами могут пересечь правила и законы, если знают, что они над ними не властвуют. Если шинигами знает, что свободен, то его ничем не переубедить. Но такое встречается редко.

И я, словно заколдованная, повторила его слова:

— Больше колыбелей, меньше гробов…

— Когда родится малыш, приходи за колыбелькой! Я жду!

— Хорошо. Когда-нибудь… — но моя улыбка мгновенно погасла.

И теперь, покинув жнеца, я мчалась по ночным проспектам.

Жизнь радикально менялась, а стрела летела в совершенно другое звено, находила дороги к ответу.

К спасению.

Я понимала, что делаю, но уже вышло время, чтобы остановиться и повернуть назад.

***

— Ты выпустил ее на волю? Ты выпустил ее на волю?!

— Я прекрасно знал, что ты затеваешь. — Игрок намеренно избегал ответа, чтобы не подвести ни себя, ни подругу.

— И молчал. Вот партизан… — Велдон сжал в кулаке ткань мужской рубашки и притянул Сиддхартху к себе. — Где она?

— Я тебе ничего не скажу. Хоть браслет снимай — толку-то? Я же все равно буду мертв, а ты так и ничего не узнаешь.

— Черт… — Он отпустил фокусника, отталкивая и растерянно смеясь. — И как мне у тебя это выпытывать?

— Знаешь, я тебе скажу: никак.

Велдон хотел высказаться ответно, но слова мгновенно застыли на его приоткрытых губах — лишь только немой выдох оборвал тишину.

Уруха, некогда вернувшийся после репетиции и уже остановившийся в дверях, заметил эту мужчин, прерывая вопросами, которые терзали его всю дорогу сюда:

— Велдон. Не хочу тебе мешать, но… почему клетка пустая? Куда подевался Сатклифф? И… где эта простая смертная?

Не успевая пересчитать все свои разломанные на части планы, маг, отходя к другой стороне комнаты, просто при всех зарычал от бессилия, потому что не сумел укротить самого себя.

Колдун был настолько озлоблен, что даже со всего размаха дал кулаком по зеркалу. Оно вмиг треснуло, не оставляя на себе живого места: просто испещрилось змейками и полосками. Велдон вложил в этот удар столько ненависти и яда, сколько постоянно уходит на подпитку его существования.

Двое Игроков, полные удивления и легкой насмешки, в молчании наблюдали за каждым его действием.

Они видели колдуна таким впервые.

Страдающим от собственной слабости. Не спокойным.

Велдон, чувствуя острую боль в костяшках пальцев, спустя несколько секунд тишины поднял глаза, тяжело и часто выдыхая.

Мир, который отражался в зеркале, теперь распался на десятки частиц; он больше не был одним слитным изображением, а лишь его элементами.

Отображаемое лицо мужчины перекосилось во всех местах, словно изуродовалось шрамами.

Мужчина никогда не любил принимать поражения и не получал их, но теперь его черные крылья сложились. Никогда ничем не поврежденные, он приняли удар слишком неожиданно и заставили спуститься с большой высоты на землю.

Челюсти Велдона были сведены, а глаза снова прикрыты.

Он не умел быть слабым, но только сейчас понял, что это такое.

Ничего уже нельзя сделать, никак не изменить.

Из-под пальцев по поверхности разбитого стекла побежали две тонкие ленты крови.