У Гортензии показались на глазах слезы. В первый раз он намекал на сентиментальное приключение, которое их соединило. Узы, которые их связывали и вначале были такие слабые, крепли все больше и больше. В присутствии этого удивительного человека, который подчинял события своей воле и который, казалось, играл с судьбой тех, против кого он боролся или кого защищал, она чувствовала себя слабой и неспокойной. Она его боялась и одновременно ее влекло к нему. Она думала о нем часто, как о своем повелителе, иногда же как о враге, против которого надо было защищаться. Чаще же всего в ее воображении он рисовался в виде нежного, преданного и полного очарования друга.

Это произошло с такой быстротой, так внезапно, что Гортензия была совершенно ошеломлена. Они переходили Сену через мост, как вдруг заметили, что кто-то — силуэт был женский — быстро вскочил на парапет и бросился в воду. Со всех сторон послышались крики. Гортензия схватила Ренина за руку и воскликнула:

— Что вы делаете?.. Вы же не броситесь в воду!.. Я вам запрещаю это…

Пиджак ее спутника остался у нее в руках. Ренин перескочил через перила моста… Больше она ничего не видела. Через три минуты, увлеченная людским потоком, она очутилась на берегу реки. Ренин взбирался по лестнице. Он нес молодую женщину с черными волосами, прилипшими к мертвенно-бледному лицу.

— Она жива, — объявил Ренин, — скорей надо отнести ее в аптеку и оказать первую помощь. Никакой опасности для нее нет.

Он передал спасенную двум полицейским, пробрался через толпу зевак и репортеров, стремившихся узнать его имя, к автомобилю и усадил в него Гортензию.

— Ловко! — воскликнул он через мгновение, когда они покатили. — Пришлось выкупаться. Это, дорогой друг, у меня нечто непреоборимое: если кто-либо в моем присутствии бросается в воду, то я должен непременно последовать за ним. Атавизм какой-то!

Он вернулся к себе и переоделся. Гортензия ожидала его возвращения в автомобиле. Ренин приказал шоферу:

— Улица Тильзит.

— Куда мы отправляемся? — спросила Гортензия.

— Узнать, как себя чувствует молодая особа.

— У вас есть ее адрес?

— Да. Я прочитал ее адрес на браслете, а также ее имя — Женевьева Эймар. Итак, мы ее посетим. Конечно, мне ее благодарности не надо. Я просто любопытен. Мне уже удалось спасти около дюжины таких девушек. Всегда одно и то же: разочарование в любви, и обычно в любви самой вульгарной. Вы увидите сами, дорогой друг.

Когда они вошли в квартиру по улице Тильзит, из комнаты спасенной выходил доктор. По словам прислуги, молодая девушка чувствовала себя хорошо и спала. Ренин сообщил, что он спас тонувшую, передал свою визитную карточку. Из комнаты дочери выбежал отец с протянутыми руками и слезами на глазах.

Это был почтенного вида человек, слабого сложения, который, не ожидая вопросов, начал взволнованно объяснять:

— Это уже второй раз! Неделю тому назад мое бедное дитя пыталось отравиться. Какой ужас! Я готов отдать ради нее последнюю каплю крови! «Я не хочу жить, я не хочу жить!» — вот все, что она отвечает на вопросы. Боже, как это ужасно! И почему, по какой причине?

— Да, почему? — спросил Ренин. — Расстроенный брак?

— Да, верно!.. Бедная девочка так впечатлительна…

Ренин прервал его и стал предлагать ему вопросы:

— Будем методичны. Мадемуазель Женевьева была невестой?

Господин Эймар не уклонился от ответа и сказал:

— Да. С весны. В Ницце на Пасху мы познакомились с Жаном-Луи д'Ормивалем. Когда мы вернулись в Париж, этот молодой человек, живущий обычно с матерью и теткой в деревне, приехал сюда и поселился вблизи нас. Обрученные виделись ежедневно. Сознаюсь вам, Жан-Луи Вобуа мне был не очень симпатичен.

— Простите, — заметил Ренин, — вы называли его сейчас Жаном-Луи д'Ормивалем.

— Это тоже его фамилия.

— У него их, значит, две.

— Я не знаю. Тут какая-то загадка.

— Под каким именем он вам представился?

— Жана-Луи д'Ормиваля.

— А Жан-Луи Вобуа?

— Так он был представлен моей дочери одним господином, знавшим его. Впрочем, это не так важно — Вобуа или д'Ормиваль! Моя дочь его обожала. Казалось, он также питал к ней пламенную страсть. Этим летом на берегу моря они всегда были вместе. И вот вдруг месяц тому назад, когда Жан-Луи поехал к матери и тетке, моя дочь получила следующее письмо:

«Женевьева! Непреодолимые препятствия мешают нашему счастью. С полным отчаянием я от него отказываюсь. Я вас так же безумно люблю, как и прежде. Прощайте! Простите меня».

Через несколько дней после получения этого письма моя дочь совершила первую попытку к самоубийству.

— Почему этот разрыв? Новая любовь? Старая связь?

— Нет, не думаю. Но в жизни Жана-Луи какая-то тайна, вернее, целый ряд тайн и загадок, которые его преследуют. Лицо его всегда, даже в минуты любви, выражает грусть, тоску, бесконечную печаль. Точно что-то гложет его сердце.

— Ваше впечатление нашло подтверждения?.. А по поводу двойной фамилии вы его не расспрашивали?

— Да, два раза. В первый раз он мне ответил, что тетку его звали Вобуа, а мать д'Ормиваль.

— А во второй?

— Противоположное. Он заговорил о своей матери Вобуа и тетке д'Ормиваль. Я сказал об этом. Он покраснел, а я не настаивал.

— Живет он далеко от Парижа?

— В Бретани… Замок д'Эльсевен, в восьми километрах от Кархэ.

Ренин слегка задумался и затем сказал несчастному отцу:

— Я не хочу беспокоить вашу дочь. Но скажите ей следующее: «Женевьева, тот господин, который спас тебя, ручается честью, что через три дня он приведет твоего жениха. Напиши Жану-Луи несколько слов, которые этот господин ему передаст».

Старик был ошеломлен. Он пробормотал:

— Вы могли бы?.. Моя бедная девочка была бы спасена!.. Она была бы так счастлива!

И он добавил тихим голосом, в котором чувствовался стыд:

— О! Умоляю, действуйте скорее. Поведение моей дочери заставляет меня предполагать, что она нарушила свою девичью честь…

— Молчите, — прервал его Ренин, — есть слова, которые не следует говорить.

…В тот же вечер Ренин и Гортензия поездом отправились в Бретань.

В десять часов утра они прибыли в Кархэ, откуда отправились дальше автомобилем, который им одолжил один из местных жителей.

— Вы несколько бледны, дорогой друг, — сказал со смехом Ренин Гортензии, когда они остановились перед парком д'Эльсевена.

— Признаться, — проговорила она, — эта история и меня сильно взволновала. Девушка, которая два раза покушается на самоубийство… Какая храбрость!.. Я боюсь…

— Чего вы боитесь?

— Я боюсь, что вам это дело не удастся. Разве вы не беспокоитесь за его исход?

— Дорогой друг, — ответил он, — я вас, вероятно, удивлю, если скажу, что мне страшно весело.

— Почему?

— Я и сам не знаю. По-моему, вся эта история, которая вас так волнует, имеет комический характер. Д'Ормиваль… Вобуа!.. Пахнет стариной. Будьте покойны.

Они прошли через главный вход. Там стояли две башенки, одна с инициалами госпожи д'Ормиваль, а другая — госпожи Вобуа. От каждой из них шли дорожки направо и налево среди кустарников и буковых деревьев.

Главная же аллея вела к низкому некрасивому тяжелому зданию. Это здание было снабжено двумя уродливыми флигелями, к которым вели каждая из упомянутых дорожек. Налево жила, очевидно, госпожа д'Ормиваль, а правое крыло занимала госпожа Вобуа.

Звук голосов остановил Гортензию и Ренина. Они стали прислушиваться. Из окна нижнего этажа, по стенам которого вились дикий виноград и розы, доносились резкие, неприятные крики спорящих.

— Нам идти дальше нельзя, — сказала Гортензия, — это будет неловко.

— Напротив, — прошептал Ренин, — в подобных случаях нескромность является обязанностью. Мы же ведь явились сюда, чтобы кое-что узнать. Пойдемте прямо, тогда спорящие нас не заметят.

Спор разгорался. Когда они приблизились к окну, они увидели двух старых дам, которые, грозя кулаком, кричали одна на другую.