Преступление.
И вот наконец на его лице проступило то выражение, которое я так давно хотела увидеть – потрясение от того, что ему предъявляют счет люди, облеченные властью, сам закон уличает его, и теперь он знает, что поступил неправильно, что он не господствует над всеми, что пытка, которой он подверг меня и многих других, – зло. Я видела, как в его глазах промелькнули растерянность, сомнение, ненависть к себе, готовность задавать вопросы, просить прощения. Самоуверенность как рукой сняло.
– Нам сообщили, что состояние вашего сына стабильно. Мы ждали этого известия, прежде чем прийти сюда. Будьте любезны проследовать с нами в участок.
Креван не может оторваться от постели Арта. Я вспоминаю, как меня тащили из автобуса, от Джунипер и Арта, как пронзали слух свистки стражей. Провели через двор под улюлюканье толпы, затем камера Клеймения, шесть ожогов, неделя в постели, пока они заживали, потом меня предали, заперли в сарае мнимые друзья, потом эта стычка в супермаркете, а еще меня хоронили заживо и провели полуголой по улице. Но самое ужасное – расставание с семьей. И все это – его рук дело.
Я смотрела, как уводили Кревана. Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочла всю муку, что выпала мне на долю в последние пять недель. Я видела, что теперь он будет так же страдать.
Но вот в чем вопрос: станет ли мне от этого легче?
81
Нет.
Чтобы кто-то выиграл – другой должен проиграть. И если ты что-то выиграл, значит, раньше ты что-то потерял.
Несправедливость справедливости заключается в том, что чувства, предшествующие приговору – и порожденные им, – никогда не уравняются.
Справедливость тоже далека от идеала.
82
Я оставалась с Артом, когда его отца увели. Он выглядел точно ангел – лицо совершенно беззащитное, кожа как у младенца, легкий пушок на верхней губе. Я провела пальцем по его ладони – кожа гладкая, красивые длинные пальцы. Я видела, как эти пальцы перебирали гитарные струны, когда Арт пел о жирафе, которому ни одна водолазка не подходит, о мартышке, страдающей головокружением, о льве, не умеющем пользоваться мышкой, о зебре в крапинку. Мы сидели вокруг и рыдали от смеха, когда Арт потешал нас, и, кажется, никто не понимал по-настоящему смысла его песенок. Арт всегда пел о вещах, которые не укладываются в общую схему, о существах, оставшихся не у дел, о тех, кто проигрывает, кому чего-то недостает.
Он боролся с собственными демонами с тех пор, как умерла его мама – неудивительно, что он пошел в стражи. Только теперь я начала его понимать, я могла его простить, настолько глубоко я его понимала. Только и нужно всего – сострадание и логика. Смогу ли я простить Арта? Да, смогу даже это.
Я задернула занавески вокруг его постели, чтобы спокойно переодеться в джинсы и футболку – в этой одежде я бежала с помощью Кэррика из секретной больницы Кревана, в этой одежде караулила вместе с ним у дома Мэри Мэй, чтобы завладеть стеклянным шаром, в них меня увели из квартиры Санчес в доки и там раздели и облачили в красную тряпку, чтобы провести по улицам на потеху толпе. Наверное, к джинсам и футболке пристал запах Кэррика. Готова ли я снова их надеть? Не означает ли это, что я развернулась и иду обратно?
Я порылась в рюкзаке, не найдется ли там другой одежды, и наткнулась на дневник Кэррика. Я вспомнила, как рассталась с ним перед тем, как снова встретиться в замке. Я попрощалась с мамой, Кэррик должен был везти ее на выручку Джунипер, которой – принимая ее за меня – собирались сделать пластическую операцию. Кэррик поехал с моей мамой. Я оставалась на берегу озера ждать Рафаэля Ангело, мы с ним собирались к судье Санчес в надежде заключить с ней сделку.
Когда они отъехали, я хотела крикнуть им вслед, что Кэррик забыл тетради, которые он поручил мне, но не крикнула – мне захотелось оставить их у себя. Не потому, что мне не терпелось в них заглянуть, хотя и это, разумеется, тоже, но я бы не заглянула, я бы не обманула его доверие, – главным для меня было сохранить у себя что-то нужное Кэррику, гарантию, что мы непременно увидимся снова. Гарантию, что с ним все будет хорошо. Дурацкий самообман, но так у меня в тот момент работала голова. Ему придется найти меня, чтобы забрать тетради, или мне придется найти его, чтобы их вернуть.
Теперь впервые с той минуты я задумалась, каким образом Кэррик вообще оказался в замке. Как он туда попал? Если он вместе с мамой отправился на выручку Джунипер, и Джунипер и мама в полном порядке, и все наши друзья – Мона, Леннокс, Фергюс и Лоркан – подтвердили, что после той операции Кэррик оставался на свободе и в безопасности, – как же он угодил в Хайленд-касл?
Я торопливо пролистала новости в моем смартфоне и среди сотен сюжетов о переменах, стремительно происходивших в нашей стране, увидела, черным по белому: Кэррик Уэйн, обвиняемый в нарушении правил Трибунала, уклонении от надзора и помощи Селестине Норт, сдался добровольно.
Вот как он оказался в соседней камере – потому что он сам так решил.
А я его бросила.
Я сидела в больнице, потрясенная, словно в ловушке остановившегося времени. Даже слезы на глазах замерли.
Я вынула дневник, чувствуя себя неловко, но все же непременно желая выяснить, что внутри. И зарыдала в голос при виде первой страницы.
Детский, еще неустойчивый почерк. Этот дневник он вел в интернате – он же говорил, что все эти годы вел дневники и прятал от своих наставников.
Сегодня мы проводили опыты с запахом и вкусом. Они хотели выяснить, о чем напоминают нам запахи. Пол Котт, понюхав лимон, заплакал. Ему велели объяснить, в чем дело, и, когда он сказал, учителя ответили, что это воспоминание следует выбросить из головы, потому что его родители плохие.
Мне детская присыпка напомнила о ванне. Наверное, мама купала меня в ванне – больше некому, здесь только душ. Я вспомнил пену, под которой я прятался, как пузырьки щекотали кожу. Вспомнил, как налепил пузыри на подбородок, будто у меня борода, как у дедушки. И мама смеялась. Я вспомнил, как она заворачивала меня в огромное полотенце, словно младенца, и относила к себе в постель. Вспомнил, как я лягался, и вопил, и прикидывался, будто мне это не нравится, а на самом деле я был счастлив. И мне наливали какао, пока мама сушила мне волосы.
Мне было пять лет. Три года прошло. Но я все помню. Они говорят, что она была плохой матерью. Не годилась. И папа тоже. Они говорят, меня забрали у них для моего же блага, что мама и папа рады были меня отдать, но в это я не верю. Я помню, как они плакали, когда меня забирали. Мама плакала, кричала. Если она плохая, как они говорят, почему же я обрадовался, когда миссис Хэррис надушилась теми же духами? Я никогда ей не скажу, что у нее духи, как у мамы. Почему у меня живот сводит, стоит подумать о них?
В одном учителя правы: запахи подсказывают, они помогают вспоминать, и теперь я не могу остановиться. Они сами сделали так, что я начал, это не моя вина. Я не такой дурак, как другие, я не расскажу им, что я вспомнил. Настоящее не стану говорить. Потому что я не хочу, чтобы это у меня отняли.
Почти ничего не видя сквозь слезы, я добралась до конца последнего дневника. Целиком читать было некогда, надо было поскорее найти Кэррика и вернуть ему тетради.
Нас предупреждали, что в шестнадцать лет надо выбрать себе фамилию. Нам выдадут паспорта, мы сможем ездить. Фамилии родителей сохранить нельзя, у нас их давно отняли, а так я бы остался Кэрриком Брайтменом. Мысленно я так и называю себя. Но вслух нельзя – здесь у нас вместо фамилии номер.
Я наконец выбрал себе фамилию, и ее одобрили. Я должен был объяснить совету свой выбор. Я не сказал им правду, я давно скрываю от них правду, с тех пор как начал вести этот дневник. Мне кажется, дневник помогает лгать им, потому что я знаю, что есть место, где я говорю правду. Если дневники попадутся им в руки, меня заклеймят – ну и пусть.
Я помню, как однажды ночью папа нес меня на плечах. Мы бежали в кромешной тьме, и я думал, что это игра, а теперь догадываюсь, что мы убегали от стражей, но для меня родители делали вид, будто это игра.
Кажется, мы заблудились или мне почудилось, что мы заблудились, и тогда отец научил меня ориентироваться по звездам. Он показал мне Полярную звезду и объяснил, как строить по ней маршрут.
Он сказал мне: если я когда-нибудь собьюсь с дороги, нужно отыскать эту звезду. Через 1095 дней я выйду отсюда и постараюсь найти родителей. Искать родителей нам строжайше запрещено, об этом нам твердят каждый день. Но я хочу найти женщину, которая заворачивала меня в полотенце, пахнущее детской присыпкой, хочу найти мужчину, который показал мне звезды. Благодаря этим воспоминаниям, обрывкам воспоминаний, я чувствовал себя здесь таким счастливым, защищенным, как никто никогда в этом заведении.
Я не знаю, где они теперь, но знаю одно: ориентироваться надо на север. Все ответы там, и пусть ветер несет меня на север.
Поэтому я выбрал себе фамилию Уэйн. Флюгер.
Кэррик Уэйн
