И дедушка, выходит, знал и не говорил мне.

– Тогда, в постели, – заговорил он, – я предложил использовать Арта, потому что думал, ты знаешь, что он стал стражем. А ты кинулась его защищать, тут-то я и понял, что ты и понятия не имела.

А я-то думала, будто Кэррик затащил меня в постель, чтобы использовать, чтобы через меня добраться до Арта! «Неужели мы вовсе разучились доверять?» – вздохнула я.

– Прости, наверное, мне следовало сразу тебе сказать, – мягко продолжал он, – но я так неудачно выбрал время для разговора о нем, боялся сделать еще хуже.

– Все хорошо, я не сержусь. – Помолчав, я добавила: – По правде сказать, зла я ужасно, как никогда в жизни, только не на тебя.

Теперь, когда я распахнула эту дверь, гнев затопил меня. Мне становилось дурно от этой картины: Арт в униформе стражей. Он же вовсе не о такой карьере мечтал, он хотел заниматься наукой. Работать в такой лаборатории, как та, которую он вчера обыскивал, – вот какая у Арта была прежде цель. Он бы стал эксцентричным ученым с вечно растрепанными волосами, искал бы лекарство от рака, сгубившего его маму. У нас все было запланировано. Очень подробный, сто раз обсуждавшийся план. Поступим в Университет Хамминга, он – на физику и химию, я – на математику. И всегда будем вместе. А теперь я – Заклейменная, он – страж. Я жертва, а он – преследователь.

Это решение пойти в стражи, конечно, адресовано лично мне, все равно что пощечина, пинок в живот: он демонстрирует преданность своему папочке, согласие с приговором Трибунала. Он словно говорит мне: «Да, Селестина, в моих глазах ты порочна. Порочна до мозга костей, как сказал мой папа. И я считаю, что ты заслужила ту боль, которую тебе причинили, ты заслужила все, что с тобой случилось. Дай мне только поймать тебя, и …» И что тогда? Что он со мной сделает?

Кэррик с тревогой косился на меня.

Как бы я ни злилась, я не могла в одночасье возненавидеть того, кого прежде так сильно любила. Я не умею вот так запросто переключаться. Я не робот, мне всегда нужно разобраться и понять. О чем думал Арт? Почему он так поступал?

– Может быть, он притворяется, – сказала я вдруг. – Может быть, он стал стражем, чтобы помогать мне.

– Каким образом? – очень ровным голосом спросил Кэррик.

– Не знаю. – Я напрягла воображение. – Может быть, таким способом он надеется меня отыскать. Может быть, он, как Маркус и Кейт, играет на нашей стороне.

Стоило мне все это проговорить, и я сама в это поверила. Сидела рядом с Кэрриком на пассажирском месте и чувствовала, как возвращается надежда. А потом глянула на Кэррика и вновь увидела того Солдата – гневного, закрывшегося от всего мира.

Однажды родители подарили Джунипер и мне кольца, показывающие настроение. Они измеряют температуру тела: когда тебе жарко, они становятся красными, а если кожа холодная, кольца становятся лиловыми, потом синими. Ночью, снятые с руки, на тумбочке у кровати, они чернели. Глаза Кэррика – в точности как эти кольца, теперь я это поняла. Их цвет отражал его настроение, вот почему в замке, в камере, они казались черными, они стали карими с зелеными искрами, когда мы спали вместе, а сейчас … сейчас он вовсе не смотрел в мою сторону.

Он затормозил, остановил автомобиль на крутом повороте, как будто не замечая опасности или его это не волновало: если бы кто-то ехал нам навстречу, он не успел бы ничего сделать, врезался бы в нашу машину. В этот момент Кэррик меня напугал: смотрел на меня злобно, глаза потемнели, зеленые блики исчезли, свет померк.

– Ты обманываешь себя, если думаешь, что он притворяется. Сегодня мы видели, как он отрывал Ивлин от матери. Твой дед все еще в замке – Арт вроде мог бы подергать за ниточки, а? Он был в той команде, которая обыскивала завод – завод, получающий государственное финансирование, – чтобы схватить тебя. Ждешь, что прекрасный принц спасет тебя, Селестина? Этого ты ждешь?

– Нет! – рявкнула я.

– Потому что, заметь, вот он я, и я взаправду рискую жизнью, чтобы тебе помочь.

– И я тоже! – яростно крикнула я.

Он глянул на меня в упор, полыхая гневом, но я выдержала его взгляд, я тоже была зла. Что-то еще Кэррик собирался сказать, но вовремя передумал, аккуратно вписался в поворот, и мы поехали дальше в гору. Оставшиеся сорок пять минут мы глухо молчали. У меня шея затекла, так я старалась смотреть прямо перед собой, только бы не на него.

Я прямо-таки дымилась от злости. Немало времени прошло, пока гнев улегся, и, когда это случилось наконец, я поняла, что сержусь не на Кэррика, на саму себя. Я ведь понимала, что он прав. Арт вовсе не пытается мне помочь. Хотел бы – давно бы уже помог.

От ворот до крыльца дома, где жил Рафаэль Ангело, добрых пять минут езды. Деревянная табличка с вырезанной на ней надписью «КЛАДБИЩЕ» здорово меня смутила, но вдруг впереди показался дом – огромное деревянное здание с большими стеклянными панелями, в которых отражался лес у нас за спиной, – немногочисленные кирпичи в этой конструкции казались миражом, они будто плавали посреди леса, словно дом старался мимикрировать и слиться с окружающей средой. Я вышла из машины, размяла ноги, чувствуя, как нарастает тревога – я не знала, как подступиться к Рафаэлю, мне нужна была помощь, но я не могла обратиться к Кэррику после ссоры.

– Кто будет говорить? – тихо спросила я. – Нам нужен план.

– Поздновато ты об этом вспомнила! – рявкнул он, избегая моего взгляда. Прямиком направился к двери и надавил кнопку звонка. Ох и упрям! Я бегом нагнала его, но дверь открылась прежде, чем я добежала.

На крыльце появился человек ростом примерно метр двадцать.

Он глянул на Кэррика, потом на меня:

– Ого, жизнь становится интересной. Заходите.

Раскрыл дверь шире и провел нас в свой дом.

Из просторного холла с деревянной лестницей мы прошли в кухню-гостиную, застекленную от пола до потолка – за высокими окнами красовался заросший сад, а дальше – дикий лес. Внутри вся отделка – из дерева разных пород, цветов и фактуры. Дом светлый, нарядный, очень современный – и с легким налетом безумия. Повсюду дети. От подростков до младенца в высоком стульчике, одни унаследовали карликовость, другие нет. Они рассыпались перед нами, когда мы вошли, и собрались за длинным деревянным столом у высоких тонированных окон. Ребята были с ног до головы перемазаны красками.

– Ясень, я просил тебя не есть краску, – сказал Рафаэль. – Липочка, дай одну кисточку Лавру. Груша, воду для мытья кисточек пить нельзя. Малышка Мирт создает свой шедевр. – Нам он пояснил: – У Мирт все выходит коричневым. Это, я считаю, талант.

Он указал на стену, где каждому ребенку отводился свой участок, – доля Мирт действительно была целиком закрашена коричневым.

– Вы всех детей назвали в честь деревьев! – сообразила я. Ясень, Груша, Бук, Лавр, Мирт, Лещина.

– Дзинь! – Он изобразил звонок, как в телеигре.

Мимо нас со смехом прошла женщина, принялась наводить порядок на столе.

– Моя жена Сьюзен. Святая.

На обратном пути Сьюзен наклонилась и обменялась с мужем долгим поцелуем.

– Мой добрый дух и источник успеха. Сьюзен, дети, это Селестина и Кэррик. Поприветствуйте их.

– Привет! – сказали они в унисон.

Мы с Кэрриком переглянулись. Значит, он уже знает, кто мы.

Сьюзен, усмехаясь, махнула нам рукой – идите за Рафаэлем. Глаза Кэррика вновь позеленели, он с невинным любопытством изучал дом. Мы вошли в комнату с рабочим столом, и тут уж нас обоих охватило почтительное изумление: весь кабинет подогнан под рост Рафаэля, только для нас обычных размеров диван. Рафаэль уселся в свое кресло, мы пристроились на диване напротив. На полу – ковер в виде сшитого из лоскутов ковбоя, у него плоское резиновое лицо, настоящая шляпа. Я переступила через ковбойские сапоги, стараясь не задеть шпоры. Над очагом человеческая голова – хотелось бы верить, что фальшивая, – с рогами. Лицо седого старика улыбается, выставив напоказ золотой зуб. Да и диван, на котором мы устроились, тоже обтянут белой кожей с веснушками.