Она подошла к двери, и стражница тут же ей открыла.

– Что ты делаешь? – спросил Рафаэль, как только мы остались одни. – Нужно подписать эту сделку. Ты же этого и хотела. Если твой приговор будет отменен публично, вся система Трибунала окажется под сомнением – и это в итоге поможет всем Заклейменным.

– И сколько будет длиться этот процесс? Я хочу, чтобы Кэррика освободили прямо сейчас.

– Когда ты вступила в эту борьбу, ты добивалась, чтобы Креван был признан порочным. Мы сделали первый шаг в нужном направлении. Селестина, нужно придерживаться плана. Не глупи. Ты сможешь гораздо больше сделать для Кэррика и для всех Заклейменных, когда вернешь себе свободу. Не меняй планы ради Кэррика.

Тяжелый выбор. Непосильный выбор.

Я смотрела на часы и видела, как проходит минута за минутой.

– Послушай, я понимаю, ты очень молода, – продолжал Рафаэль. – В восемнадцать лет я был по уши влюблен в девушку, ее звали Мари. Господи, да если бы мне велели прыгнуть ради Мари с утеса, я бы прыгнул с радостью. Селестина, нельзя в восемнадцать лет жертвовать своей свободой ради другого человека. Тебе еще многому предстоит научиться. Прими эту сделку, Селестина.

Я наконец посмотрела на Кэррика: он прижался к стеклу и, кажется, готов его разбить, прорваться к нам, чтобы узнать наконец, что тут у нас происходит.

Со вздохом я взяла бумагу и ручку, забытые судьей Санчес в камере. Впрочем, едва ли забытые – она не допускает ошибок. Написала одну фразу и показала Кэррику:

Они согласились на все, кроме тебя.

Он прочел, понял и кивнул, как бы говоря: «Ну и пусть». Сложил руки и пристально глядел на меня, прося, приказывая подтвердить, что я приняла сделку. Под его взглядом я заерзала. Покачала головой.

Он раскинул руки в гневном жесте и, не слыша слов, я видела, как он кричит на меня. Он хотел, чтобы я была свободна. Хотел, чтобы я приняла эту сделку.

Я написала еще одну фразу и прижала бумагу к стеклу.

Я не смогу быть свободной без тебя.

Это его доконало. Я видела, что он тронут, и все же он сопротивлялся, он боролся и сломался – я знала, что он выкрикивает мое имя, хотя ни звука не доносилось в мою звуконепроницаемую камеру. Я покачала головой и отвернулась. Не хотела больше видеть, как он бьется. Спорить со мной, когда я повернулась спиной, он и вовсе не мог, и я знала, что это сводит его с ума, но я не могла больше продолжать этот разговор, не здесь, не так. Я приняла решение, хотя меня и смущали слова Рафаэля. Неужели и это решение – ошибка?

– Иногда приходится поступить эгоистично ради большего блага, – сказал, качая головой, Рафаэль.

– Какое бы решение я ни приняла, с вами, Рафаэль, и с дедом все будет в порядке. Вас я не подведу.

– Я ценю это, – сказал он с грустью, жалея меня.

Но он не понимал. На самом деле я поступала вполне эгоистично. Я полюбила свой мир, мир Заклейменных. У меня появились друзья. Я полюбила Кэррика. И если у меня это отнимут, мне придется вновь проходить через весь этот ужас. Меня уже один раз оторвали от знакомого мне мира и близких людей. Я примирилась с тем, что стала Заклейменной, мне, пожалуй, так даже лучше. Покрытая шрамами кожа – это моя кожа, и едва ли я соглашусь на пластическую операцию. Я не хочу снова стать той, какой была, вернуться к прежней жизни. Я никогда уже не смогу снова стать идеальной. Идеала не существует, любой идеал – подделка.

Но ничего этого я не сказала Рафаэлю.

Я снова поглядела на часы.

Нужно следить за временем.

Ждать.

– Почему ты все время смотришь на часы? – насторожился вдруг Рафаэль.

– Просто так, – сказала я.

Он прищурился.

– Ты что-то задумываешь, Селестина? – Теперь он не сводил с меня глаз. – Поэтому ты отказалась от сделки?

– Ничего не задумываю.

Это не было враньем. Я ничего не задумывала. Я уже все сделала.

Вот-вот что-то произойдет. То, что я привела в движение еще прежде, чем меня схватили.

Я оглянулась на стражницу, которая так и не вышла из камеры.

– Я ничего не задумываю, – повторила я.

Из-за стекла за мной следил дедушка, тоже прищурился, словно пытаясь разгадать, что у меня на уме. Он меня хорошо изучил – и он что-то заподозрил. А может быть, даже знал. Кэррик все бушевал. Схватил стул и запустил им в дальнюю перегородку. Стул отлетел рикошетом. Лицо Кэррика раскраснелось, на шее пульсировали вены, гнев опьянял.

– О-хо-хо, – пробормотал Рафаэль.

Стражница забеспокоилась.

– Не трогайте его, он сам успокоится, – сказал Рафаэль.

– В камеру! – распорядилась она, открывая перед Рафаэлем дверь.

– Я не закончил работу с клиенткой, – запротестовал он.

Но недолго ему удалось протестовать – два стража, вызванные на подмогу, чтобы угомонить Кэррика, первым делом увели из моей камеры Рафаэля.

Как сделать, чтобы Кэррик прекратил бушевать? Он все испортит. Он не поворачивался ко мне лицом – нарочно. Так он выражал мне свое негодование. Плечи его вздымались от бурного дыхания, он пытался овладеть собой. Я поспешно написала еще несколько слов и прижала лист к стеклянной перегородке, разделявшей наши камеры.

Он все испортит, если не сообразит, в чем дело.

Я застучала кулаками по стеклу, но этого он услышать не мог.

Стражи вошли в его камеру. Только бы он не полез в драку. Наконец Кэррик оглянулся – но я уже убрала свой листок. Нельзя, чтобы это прочли стражи. Разорвав листок на миллион клочков, я выбросила их в корзину. Стражи с двух сторон приближались к опасному заключенному, выставив вперед руки, словно бешеного жеребца пытались укротить. Кэррик не удостоил их даже взглядом, он обернулся ко мне, глаза красные, словно от слез. Он думал, что испортил мне жизнь, он понятия не имел, что он-то меня и спас.

Если бы он успел прочесть мою записку, он бы все понял.

Стражи загородили его от меня. Потом они вышли, а Кэррик остался стоять на том же месте. Я снова прижалась к стеклу, надеясь, что теперь он поглядит в мою сторону. Но он не обернулся.

Я покачала головой и улыбнулась. Ничего у него не выйдет. Что бы он ни делал, я не перестану его любить.

И что бы он ни делал, то, что вот-вот должно произойти, произойдет.

Стражи вернулись, принесли нам еду, в каждую камеру по подносу.

И забрали у меня ручку и бумагу.

Рафаэль взял вилку, ткнул в еду, на лице – отвращение.

Дед принялся за еду, проворно подносил ко рту кусок за куском. Кэррик так и стоял ко мне спиной, не обращая внимания на еду, на стражей, на все и на всех. Хотел, чтобы я его возненавидела, но фокус ему не удался.

В животе заурчало. Суп – бежевый, это могло быть что угодно, овощи или бульон. На второе – мясо и овощной гарнир. Я сначала понюхала, как учил меня Кэррик, чтобы лучше распознать еду. Отчетливый запах мяты.

Мяты или антисептика. Возможно, пахло мясо: это, наверное, был барашек, но пересушенный до вида старой говядины. Поднеся тарелку с супом к носу, я закрыла глаза и втянула в себя воздух. Снова слабый запах мяты. Что же это такое?

Я не понимала, отчего еда пахнет мятой, и решила ее не пробовать. Пусть не думают, будто приручили меня. Прав Креван: упрямство сильно во мне.

Мне бы вернуться в ту кухню на заводе, сидеть рядом с Кэрриком перед открытым холодильником, с завязанными глазами пробовать драже и чувствовать прикосновение его пальцев к моим губам, когда он подносит на пробу очередной образец.

Может быть, это гороховый суп с мятой? Но почему не зеленый, а бежевый?

И подумать, такая вот пересушенная, переваренная еда из никудышного местного буфета – последняя, чей вкус удалось распробовать, прежде чем мне поставили Клеймо на язык. Наверное, мне же лучше, если я не почувствую теперь ее вкус. Хотя смотри-ка, дедушка все умял с аппетитом и даже прилег вздремнуть после обеда. И Рафаэль довольно бойко работал вилкой.