– Нужно сотрудничать, – тихо подсказала я.

– Не шептаться, Норт! – прокричала начальница, сделав шаг в мою сторону. Я не оборачиваясь продолжала негромко инструктировать спорщиц:

– С той минуты, как нас загнали сюда, мы – подруги. Мы все на одной стороне. Мы против них, а не против друг друга.

Я забрала у толстухи комбинацию.

– Вот, растяните ее. – Засунув руки вовнутрь, я развела их, натягивая тонкий хлопок. Потом еще и коленом нажала, чтобы сильнее растянуть. Растягиваясь, материя из красной становилась розовой. Я протянула эту комбинацию более худой женщине. – А большую отдайте ей.

Она подумала и со вздохом отдала. Обе уставились на комбинации, которые им достались, точно двое обиженных детей.

– Улыбайтесь! – уже веселее сказала я.

– Что? – Обе не поняли.

– Выше нос, давайте пройдем через это и сохраним достоинство.

Они вскинули голову, их примеру тут же последовали соседние ряды, дальние. Такая демонстрация солидарности быстро стерла усмешки с лиц стражниц.

Заверещали свистки, опять нам пришлось прикрывать уши. Нас погнали как скот, несколькими длинными цепочками по одному человеку, один ряд от другого отделялся длинными столами для разделки рыбы. Я оказалась позади Лиззи. И бывшей стражнице Карен тоже пришлось построиться – и в путь, каким бы он ни был, – она-то знает, что нас ждет, бледна, растеряна, едва не блюет.

Рядом со мной, в соседнем ряду, тихо плакала старуха. Плотно облегающая комбинация лишила ее достоинства, скромности, свисала дряблая плоть, варикозные вены выставлены напоказ. Женские тела распирали комбинации, слишком пухлые груди, попы и бедра по предела натягивали ткань. А миниатюрным женщинам, наоборот, пришлось подвязывать лямки наверху, резинки в нижней части затягивать, чтобы хоть как-то укрыться. Каждая из нас полностью на виду. Вот девочка, на вид ей нет и шестнадцати лет (хотя по паспорту есть, конечно, раньше этого возраста не клеймят), пытается ладонями, скрещенными руками укрыть свое созревающее тело, лицо полыхает стыдом.

Мы, женщины, одеваемся на радость себе, прячем несовершенства, подчеркиваем все лучшее. Одежда – наше продолжение, отражение наших мыслей и чувств. Теперь с нас сорвали одежду, мы практически обнажены, все детали, все, что мы хотели бы скрыть, все, чего стыдимся, те образы самих себя, которые никому не хотим предъявлять, – все напоказ. Даже если кто-то не стыдится своего тела, одинаковая для всех одежда сама по себе унизительна. Нас лишили индивидуальности, уникальности. Показали нам, что между нами не делается различий, мы ничто, не имеем собственного значения. Не имена, а числа, жалкое войско человеческих изъянов.

И все мы хотели бы знать: к чему нас таким способом готовят. Что дальше?

Раздали шлепанцы, подошвы такие тонкие, что сквозь них ощущается холод глиняных плиток. Начальница прошлась вдоль ряда, осматривая нас. Остановилась возле меня, оглядела с головы до ног, сморщилась, точно почуяла вонь из канализации.

– Ты Селестина Норт. Любишь из себя вожака разыгрывать?

Я промолчала.

– Твой час славы настал, – злорадно продолжала она. – Выходи вперед.

Я двинулась между рядами, все смотрели на меня.

– Вперед, Селестина! – сказала вдруг одна из женщин.

Остальные захлопали, ободряя меня, подначивая, словно мне предстояло выйти на боксерский ринг. Хлопали по плечу, подмигивали ободряюще, улыбались как могли. Все, кто там был, старались выразить мне поддержку, и я почувствовала, как слезы подступают к глазам, слезы благодарности и гордости, – все эти женщины на моей стороне.

Стражницы засвистели, давя этот внезапный всплеск солидарности, на который их начальница никак не рассчитывала. Я заняла место во главе ряда. Наш ряд погонят первым, а я буду первой в ряду. Вот только я еще не знала, куда мы идем.

Двери цеха распахнулись, внутрь хлынул свет, нам скомандовали: вперед!

В ту же минуту, когда мы вышли, из соседнего цеха выгнали мужчин в красных майках и трусах-боксерах. Судя по синякам и расквашенным носам, они тоже проиграли бой. Некоторые женщины заплакали при виде мужчин, заплакали и некоторые мужчины, другие старались отвернуться, чтобы не смущать нас.

Человек, который шел впереди мужского отряда, глянул на меня и выругался, увидев, как нас нарядили. Страж тут же хватил его дубинкой по голове и заставил молчать. Мы встретились на полпути между цехами, дальше нам велели шагать бок о бок. Я шла впереди женщин, он впереди мужчин. Хотелось бы знать, почему его выделили в этом наказании: уж мужчины-то вряд ли ссорились из-за трусов. Я попыталась прочесать взглядом мужскую компанию, нет ли знакомых лиц, но тут свисток затрубил мне в самое ухо, приказывая смотреть прямо перед собой.

– Ты Селестина Норт? – спросил идущий рядом мужчина, стараясь не разжимать губ.

– Да.

– Что тут творится?

Невольно я оглянулась.

– Не знаю.

– Надеюсь, у тебя есть какой-то план, – продолжал он.

Нас вывели из дока в город. Улицы заполнены людьми, обычными жителями, которые вышли из домов, отлучились с работы, чтобы посмотреть, как Заклейменных проведут мимо них. Позорный парад. Парад отверженных. На тротуарах через небольшие интервалы расставлены стражи в полном боевом снаряжении, со щитами в руках. Готовы подавить мятеж.

Старая часть города. По другую сторону реки современный, деловой, многоэтажный город, выросший на месте заброшенных доков, а на этом берегу сохранились старые мощеные улочки, жилища торговцев, оптовых и розничных, продавцов фруктов и овощей, рыбы и мяса, – деловой, процветающий, пестрый мир, полный людей и жизни. Значит, отсюда нам предстояло совершить свой путь – мимо складов, мимо рыночных лотков. Да, все правильно. Мы же скот, на который глазеют, оценивают, покупают его и продают.

Дальше проход расширился, начались кафе и рестораны, нависавшие над улицами балконы верхних этажей, куда люди выходили с чашечкой кофе поглазеть на нас. В скользких шлепанцах трудно шагать по брусчатке, я уже несколько раз стукнулась большим пальцем об острые края ограненных булыжников, да и не я одна спотыкаюсь. Кое-кто уже падал, раздирая коленки, идущие рядом помогали им подняться.

Сквозь громкоговорители по городу разносится голос Кревана, та же речь, что мы слышали раньше, но теперь в записи. Одни и те же фразы, выхваченные из контекста, отредактированные, повторяются вновь и вновь:

– Сегодня мы поблагодарим Заклейменную часть населения за то, что они помогли нам очиститься от всех пороков и создать пристойное, хорошо организованное общество.

Этот девиз почему-то особенно полюбился, его проигрывают бесконечно, словно пластинку заело.

Высокие и низенькие, жирные и костлявые, черные и белые, старые и молодые, все на виду, мы шагаем по узким мощеным улицам на глазах у зрителей. Свистки и улюлюканье мы слышали – от небольших групп совсем юных мальчишек, – но гораздо чаще мы натыкались на взгляды, полные смущения и даже страха. Одно дело, когда в стране есть какие-то Заклейменные, второсортные граждане, и совсем другое – когда они проходят вот так, в позорной процессии, демонстрируя шрамы, оставленные палачом. Так бы оно – с глаз долой, из сердца вон. Люди спокойно живут своей жизнью, пока их не принуждают посмотреть в лицо суровой реальности.

Эта процессия задумывалась как демонстрация безжалостной силы, чтобы запугать людей, да, чтобы пробудить в них ужас. Пусть вся страна услышит весть: попробуйте только усомниться в государственном идеале – и то же самое произойдет с вами. И никто ничего не может поделать, даже одно слово протеста сочтут заступничеством, погонят такого храбреца вместе с нами, а потому все держат рот на замке из страха превратиться в Заклейменных, в таких же, как мы.

И, хотя мое почти обнаженное тело открыто всем взглядам, я словно превратилась в невидимку. Нет, меня, настоящую меня, сейчас никто не видит. Когда людей вот так сгоняют в одну толпу, утрачивается человеческое, исчезает индивидуальность. Я шла и злилась на слезы, которые своевольно катились по щекам. Голову выше, смотреть прямо перед собой. Слезы бессмысленны и бесполезны, от них никакого толку. И никто не утрет наши слезы, если не мы сами.