Белограй, не отрываясь, смотрел в окно. Он родился в степной Украине, на берегу моря, большую часть жизни прожил в Москве, три недели только воевал в Закарпатье и все же как сильно полюбил он этот край гор, с каким наслаждением дышал он горным воздухом!

Горы и горы поднимались слева и справа, впереди и позади. Поднебесные. В седых кудрях лесов. С голыми каменными головами. Лобастые. Одна подпирала другую. Горы-братья. Горы-семьи. Одиночки. Куда ни смотрел Иван Белограй, всюду видел знакомые, родные горы.

Верховино, свитку ты наш…

Если ты не пролил свою кровь среди этих гор, если ты их не любишь, то, разумеется, они для тебя все на одно лицо, ты не различишь Горганы от Высоких Бескид, Говерло от Поп-Ивана, а Маковец от Петроса.

– Как называются эти горы, Стефан Янович? – спросил Белограй и лукаво прищурился.

– А кто же их знает, – Дзюба равнодушным взглядом скользнул по заснеженным вершинам. – У нас их столько здесь, как муравьев, – не запомнишь каждую.

– Вот тебе и человек закарпатской национальности, – усмехнулся Белограй. – Это Горганы. Запомните!

Горганские хребты, основа Восточных Карпат, – узкие крутосклонные поднебесные кручи, расчлененные долинами. В Горганах почти не встречаются плоские вершины гор. Они в гигантских петушиных гребнях, скалистые, голые, открытые всем ветрам. Не зря их верховинцы и прозвали «Горганами». От Яблоницкого перевала до Татарувского, чуть ли не на протяжении ста километров, нет ни одной седловины, через которую можно было бы пробиться на машине или на подводе. Малозаметные вьючные тропки доступны не каждому. На полторы тысячи метров и выше поднимаются горные массивы. Непроглядные темные леса заливают их склоны до самых вершин. Ни деревни, ни хутора здесь не найдешь. Кое-где, на границе Полонии, попадется пастушья колыба, давно необитаемая. Но зато на Горганах много зверей: медведей, серн, оленей.

Там, на вершинах Горган, похоронены два друга Белограя. Там, в октябре 1944 года, на склоне Петроса, и он пролил свою кровь, раненный в руку.

За крутым поворотом дороги, на фоне заснеженных зарослей кустарника и молодой поросли елочек показался каменный, граненый, с усеченной вершиной и массивным четырехугольным основанием столб – одинокий свидетель исчезнувшей государственной границы между Польшей и Чехословакией.

– Ну, вот мы и на Верецком перевале! – сквозь зубы, низким хрипловатым голосом проговорил шофер. Это были его первые слова, которые слышал Белограй.

Механик притормозил машину и вопросительно посмотрел на Дзюбу. Тот блеснул глазами из-под очков и коротко бросил:

– Рано еще.

– Что? – спросил Белограй.

– Рано, говорю.

– Что рано?

– Греться. – Дзюба засмеялся.

– Правильно, поехали дальше, – беспечно откликнулся Иван.

Брезентовый верх кабины безотказного неутомимого «мерседеса» сдвинут гармошкой к кузову, и Белограю хорошо видно высокое небо, густо усыпанное крупными, яркими звездами. Весь их веселый праздничный свет, казалось ему, был направлен на Верецкий перевал.

– Вы помните первое путешествие Фучика в Советский Союз? – спросил Белограй.

– А разве он был в России? Он никуда не уезжал из Явора. Все сколачивал кроны.

– Фучик? Да вы знаете, кто он такой?

Дзюба отлично знал, кто такой Юлиус Фучик, он догадывался, какое место занимал в сердце Белограя этот чешский герой, но он решил поиздеваться над восторженным парнем.

– Фучика я давно знаю, – оживленно откликнулся Дзюба, – то есть знал. Он жил в Яворе, на улице Масарика, содержал первоклассную кондитерскую. Когда мне было лет десять, я любил лакомиться пирожным Фучика.

– Да не тот это Фучик, не тот! – На лице Белограя появилось страдальческое выражение. – Я говорю про Юлиуса Фучика, коммуниста, героя Чехословакии.

– А!..

– Двадцать лет назад, не испугавшись тюрьмы, Юлиус Фучик вместе с товарищами решил тайком пробраться в Советский Союз. Он пешком проходил вот этими самыми местами, где мы с вами едем. Я вам сейчас прочитаю, что он написал об этом своем путешествии…

Белограй вытащил из-под своих ног чемоданчик, достал из него книгу в темно-красном переплете.

– Включи свет, механик. Слушайте!

«Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропинкам, восхищаются, как и положено, красотами природы, а сами думают о том, что лежит за тысячи километров впереди.

…А вот и самая большая достопримечательность – пограничный каменный столб! Этот замшелый камень множится в нашем воображении, сотни их вырастают в мощную стену, она высится над нами, она выше деревьев. Как мы перелезем через нее?» – читал Иван Белограй быстро, легко, будто стихи собственного сочинения.

Механик и Дзюба терпеливо слушали его. Единственное, что они позволяли себе, – это переглядываться друг с другом и усмехаться глазами.

Спуск с северной цепи хребтов был крутой, обставленный ребристыми скалами, нависающими над поворотами дороги. Но с каждым новым километром все меньше зигзагов, дальше отступали голые утесы, заметно снижались горы. Горы, наконец, разбежались далеко по сторонам от дороги. Собственно, это была уже не дорога, а настоящая долина с рекой, поймой, лугами. Горы уже не дикие, а с мягкими очертаниями. Пологие их склоны от подножия до вершин покрыты черными пашнями. Кажется, они даже теперь, ночью, излучают накопленное за день тепло.

Долина переходит в долину, одна другой шире, привольнее. Чаще и крупнее населенные пункты. Ручьи и речушки уменьшали свой бег и текли вдоль их подножья. Это самая благодатная земля, излюбленная верховинскими хлеборобами.

Не раз проходил и проезжал Иван Белограй по цветущим долинам этой полосы, спрятанной в самой гуще Карпатских хребтов. Тянется она более чем на триста километров, с юго-востока на северо-запад, от румынской до польской границы и еще дальше.

Машина выскочила на мост, переброшенный через пропасть, разделявшую подножье двух гор.

– Помнишь, товарищ Белограй, это местечко? – спросил бывший гвардии старшина и сам себе ответил: – Как же не помнить! Вон там, на самой Верховине, в пастушьей колыбе мы дневали. Вечером спустились в это ущелье. Ночью пробрались по дну Латорицы к мосту и… и на все Карпаты прогремел наш гвардейский гром. Стоп, механик! – Машина плавно остановилась. – Чуешь?

Белограй замер, с улыбкой на губах слушая тишину. Где-то далеко в горах стонал одинокий голос пастушьей дудки. А может быть, это и не дудка, а струя ветра, расщепленная буковой веткой или голым ребром скалы.

– Чуешь? – повторил Белограй. – Еще и теперь аукается в Карпатах тот весенний гром. Поехали, механик!

Спуск кончился. Долины остались позади. Горы вырастали. Снова дорога запетляла на крутых подъемах. Начиналась вторая, стержневая цепь хребтов, могучая ось Украинских Карпат – Полонины. Высоко взметнулись Полонины и далеко – на сто восемьдесят километров в длину, от реки Уж до Тиссы, и на десятки километров в ширину. Чуть ли не половину всей Закарпатской горной области они заполнили собой. На юго-востоке Полонины замыкаются знаменитой Говерло, а на северо-западе – Дикими отвесными песчаниками Лаутинска Голица. Между ними тянутся крупные массивные хребты с плоскими, куполовидными, безлесными вершинами, на лугах которых можно разместить неисчислимые стада. Прорезают облака своими острыми пирамидами и пиками только горные гнезда Свидовец, Котел-Вельки, Ближнице, Петрос – сооружения ледниковой эпохи. По склонам этих гор лежат голубые, прозрачные до дна озера, названные верховинцами «мирске око». На вершинах Свидовца тысячи лет трудился великий мастер чудесных дел – природа. Ледяными резцами, кропотливой работой воды и лучами солнца созданы там глубокие, с отвесно падающими стенами чаши – горно-ледниковые цирки. Каменные днища их покрыты слоем земли, густой сочной травой, кустарниками можжевельника и цветами. Это лучшие в Закарпатье пастбища – летние храмы горных пастухов.

…Медленно падали снежные пушинки. Сквозь их тихий рой виднелось хрупкое, как первый лед на горных озерах, небо. Прозрачный круглый месяц безостановочно, не находя опоры своим обкатанным бокам, мчался по скользкой выпуклости и вот-вот, казалось, готов сорваться, рухнуть на зубцы гор.