Этот фриц был последним. У нас без потерь, только синяки и пара порезов. А враги вот они. Шесть трупов.

– Собираем оружие! – отдал команду старшина, и мы бросились врассыпную, кто к телам, кто к мотоциклам.

В процессе сбора появилась идея – оседлать технику и рвануть к линии фронта на колесах, с ветерком. Но от нее отказались, слишком безрассудно. Поэтому собрали оружие, шесть автоматов, пистолет и два пулемета, прокололи мотоциклам шины, а затем в очередной раз ушли под прикрытие леса. Надо сказать, вовремя, потому что мотоциклисты оказались авангардом моторизованного батальона.

Еще один день был позади. Мы выжили и нанесли врагу урон, добыли еду и оружие. Война продолжалась, и настроение бойцов заметно приподнялось. А утром на нас вышел крупный отряд отступающих советских войск во главе с командирами, и наша группа вошла в состав сводной стрелковой роты.

Захаров был бледен. Он лежал на свежем сене в просторном крестьянском амбаре и что-то шептал.

Я наклонился к нему и услышал:

– Пи-и-ть…

Вода неподалеку, бадейка с ковшиком, и я дал ему напиться. Старшина сделал пару больших жадных глотков, немного оклемался и посмотрел на меня:

– Что… Андрий… плохи мои дела?

– Ничего страшного, – ответил я. – Врач сказал, будешь жить. Тебе осколками ногу располосовало. Он их вытащил, но кровопотеря серьезная. Отлежаться надо и силы восстановить.

– Мы где?

– Хутор какой-то.

– Меня здесь оставят?

– Да.

– Плохо… Если немцы набредут… в плен попадем…

– Местные селяне обещали тебя и других раненых спрятать, тут лесок неподалеку.

– Не обманут?

– Не знаю.

– Автомат мой… где?

– Разбит осколками, бросили.

– А документы?

– У селян.

– Пистолет оставь…

– Уже. Он у тебя в вещмешке.

– Добрэ… – он немного помолчал, сглотнул слюну и добавил: – Я виноват перед тобой… Андрий… Ты уж прости меня…

– О чем ты, Иваныч? В чем вина?

– Сложно говорить…

– Вот и помолчи.

– Нет… Нужно сказать… Не знаю, увидимся ли снова… А я к тебе прикипел… Ты меня послушай… и прости… если сможешь…

– Говори, Иваныч, – понимая, что мне его не переубедить, согласился я.

– В общем… Это из-за меня ты сиротой стал… Когда зимой тридцать второго года станицу Уманскую выселяли, я там был… Твоего отца звали Семеном… верно?

– Ты же знаешь, я Андрей Семенович.

– Это… я его шлепнул… Мы казаков из хат выгоняли… В зиму… на мороз… с дитями малыми… чтобы гнать к вагонам и в Сибирь отправлять… Многие сопротивлялись… Он тоже… Одного активиста кинжалом зарезал… и бойца ранил… Тут я… батька твой прыгнул… и пулю схлопотал… Я его из винтаря… В упор…

– А это точно он?

– Не сумлевайся… Я бумаги подписывал по делу… Запомнил хорошо… Семен Михайлович Погиба… казак… И потом еще наш командир говорил, что сына надо в Краснодар отправить… Мол, родственников не осталось… Помню это… Сколько лет прошло, а не позабыл… Это первый человек, которого я… прикончил…

– И зачем ты мне это говоришь?

– Душу облегчить хочу… Не зря нас судьба свела… Такое редко бывает… Не просто так… Я когда понял с кем она меня столкнула… сразу все скумекал… Должен повиниться… Обязан… Прости, Андрий…

– Бог простит, Иваныч, – сам не понимая почему, я помянул Бога, хотя в детдоме меня приучили, что его нет.

– Добрэ… Мне даже легче стало…

В амбар заглянул один из бойцов нашей роты и позвал меня:

– Андрей, пора уходить!

Боец исчез, а я посмотрел на старшину, поднялся и сказал:

– Бывай, Иваныч.

– Прощай… – выдохнул он и закрыл глаза.

Я покинул амбар и присоединился к своим товарищам. В голове сумбур, я никак не мог до конца осознать то, что сказал Захаров. Он говорил правду, сомнений в этом не было. Но тогда выходит, что я сын «врага народа»? Как это страшно звучит – «враг народа». Не партии. Не какой-то идеологии. Не определенной группы людей. А целого народа. Хотя у нас в приюте половина таких. Кто-то из кулаков, кто-то из казаков или дворян, но были и дети красных командиров, кого в тридцать девятом к стенке поставили или загнали, куда Макар телят не гонял. Это жизнь. Вчера человек на коне, уважаемый комбриг или ответственный партийный работник, а завтра уже преступник. Подобное в стране происходило часто, и когда в приюте появлялся очередной воспитанник из бывших «партийных», его судьбу обсуждали. Разумеется, полушепотом, чтобы никто посторонний не услышал.

– Ты чего, Андрей? – толкнул меня в бок Садчиков, который заметил, что я не в себе.

– Ничего, – я покачал головой.

– Из-за старшины переживаешь? Брось. Он человек крепкий, восстановится и продолжит воевать. Жаль только, что ранение по глупости получил. Все из-за Ерошкина. Не повезло нам с командиром.

– Заткнись! – поправляя вещмешок, одернул Садчикова пожилой боец Гурьянов. – Нечего командира обсуждать, а то беду накличешь.

Садчиков замолчал, а я подумал, что с командиром нам, действительно, не повезло, и лучше было бы выходить из окружения своей группой. Что у нас отобрали оружие и продовольствие – это понятно. Трофейные автоматы достались командирам, которых в соединении полсотни, потому что отряд сформировался на основе штаба дивизии, а консервы пошли в общий котел. Большим отрядом незаметно проскочить мимо немцев тяжело – это тоже ясно. Почти каждый день бой и потери, помимо того, что фрицы отслеживают наше движение по лесам при помощи «рамы» и мы находимся под постоянной угрозой авианалета или артобстрела. С этим всем можно смириться, ибо такова солдатская доля. Как говорится – наше дело воевать и погибать, а за что и почему, полковник знает. Но командир роты у нас карьерист и дурак. Самый настоящий. Майор Ерошкин боевого опыта не имел, делал карьеру при штабе, а когда отступали, он потерял какие-то важные документы и теперь выслуживается, пытается кровью искупить вину. Ладно бы своей искупал. Но он ведь на нашей крови поднимается. Вот в чем дело. И когда другие стрелковые роты нашего сводно-сбродного соединения обходят противника, Ерошкин так и норовит поднять бойцов в атаку, в полный рост. Мы с ним уже неделю и за это время потеряли три десятка только убитыми, не считая раненых. Всем это надоело, и даже старшина как-то обронил, что надо утихомирить слишком рьяного майора, а то поляжем. Однако не успел Захаров. Во время очередного прорыва через немцев, когда мы прикрывали отход основных сил, старшина получил ранение.

– Марш! – отдал команду лейтенант Сафиулин, командир нашего взвода, и мы отправились по следам отряда.

Леса и перелески. Поля и ручьи. Где-то шли в полный рост, где-то пригибаясь, а кое-где ползли по-пластунски. Говорят, до линии фронта тридцать километров. Если идти по дороге, можно добраться за один день. Но мы окруженцы, у которых не бывает прямых путей, и до вечера, обогнув пару занятых немецкими гарнизонами поселков, успели пройти примерно десять километров.

На ночевку отряд остановился вдали от дорог, на берегу небольшой речушки. Кругом густые заросли и карьеры, в которых раньше добывали глину для обжига красного кирпича. Место такое, что подойти незаметно сложно, и вражеская авиаразведка нас сегодня не тревожила. Был шанс, что ночь пройдет спокойно. Поэтому уставшие люди, а в отряде почти четыреста человек, стали разбивать лагерь.

Кто-то заступил в караул и в боевой дозор. Кто-то разводил небольшой костерок, на котором будет вариться каша. Кто-то пошел с котелками за водой. Ну а я временно в стороне. Меня никто не тревожил и мыслями я опять вернулся к тому, что сказал старшина. Я и раньше догадывался, что мои предки казаки. Все-таки из станицы в приют поступил и фамилия черноморская. Однако значения этому никогда не придавал, потому что меня воспитывали как советского человека. Я верил в идеалы коммунистической партии и комсомола, защищал нашу Родину и был спокоен. Да, конечно, есть перегибы на местах, когда от наветов и доносов страдали невиновные люди. Но так же есть заговорщики и предатели, которые готовы продать первое в мире государство рабочих и крестьян западным капиталистам. Все это имело место быть. Поэтому НКВД и работало. Я все понимал. Газеты читал и на политинформациях не спал. Только раньше меня это никак не задевало. До поры до времени, пока старшина Захаров не сказал, что убил моего отца. Пусть я его не помню, но это мой отец, кровный родич. И он дрался с теми, кто пришел отнимать у него нажитое добро и выселять. Значит, было что забирать? Выходит, что так. Или причина в ином?