Время остановилось. Отец не донес до рта бутерброд. Никто не потянулся за чашкой дымящегося кофе. Потом на улице раздался истерический женский вопль. Кто-то плакал, кричал, ржала лошадь. Отец открыл окно, мгновенно выстудив крохотную кухню, окликнул стоявшего внизу мужчину, что-то спросил и захлопнул створку. Мать и мальчики, Марсель и Анри, молча смотрели на Рене, а она два раза торопливо откусила от ломтика хлеба с маслом – что тут такого, есть ведь все равно хочется…

Отец выглядел постаревшим на десять лет.

– Они возвращаются. – В его голосе прозвучала обреченность.

Мать перекрестилась.

– Нужно что-то делать с Рене, – продолжил он.

– Нет! – Из груди женщины вырвалось рыдание.

Она не смела посмотреть на девочку. Анри тоже отвернулся, зато Марсель не сводил с Рене глаз.

– Ты ведь знаешь, за что расстреляли Батиста? Он хранил в погребе английские флаги. А уж за еврейку в доме…

Она зна́ком велела ему замолчать. Еврейка. Разве можно произносить вслух это слово? Мать никогда толком не понимала, что такое быть евреем, знала одно – это опасно. Рене попала к ним в дом пять месяцев назад. Нелюдимая гордая девочка лет шести-семи с черными цыганскими глазами. Эти глаза не отпускали вас, следили за каждым вашим движением и казались не по-детски умными. Рене всегда держалась настороженно, всем интересовалась, все понимала… Девочка немного их пугала – всех, кроме Марселя, они с Рене стали неразлучны. В сентябре отпраздновали Освобождение, но за ней никто не приехал. И вот кошмар возвращается, да еще среди зимы! И за что только Небеса прогневались на нас… Отец нервно переминался с ноги на ногу.

– Боши будут здесь самое позднее через полчаса. Пирсоны в курсе насчет Рене и как пить дать донесут.

Женщина знала, что муж прав. В церкви, на мессе, она не раз ловила на себе ненавидящие взгляды Катрин Пирсон.

– Пора… Идем, Рене, – выдохнул отец.

Малышка послушалась, и у матери чуть сердце не разорвалось. Одному Богу ведомо, почему ее так потрясла неизбежность расставания с чужим ребенком, которого она и полюбить-то толком не успела. Девочка надела пальто и начала деловито застегивать пухленькими пальчиками пуговицы. Отец резким движением натянул ей на голову шапку с помпоном. Она была спокойна, ужасающе спокойна, но одновременно натянута, как струна, и готова беспрекословно выполнять все, что потребуется. Именно эта странность Рене и раздражала мать… всегда, но не сегодня. Она всхлипнула, выскочила в коридор и побежала верх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

– Прощайтесь, ребята, – велел отец.

Анри, старший, едва коснулся Рене, а одиннадцатилетний Марсель долго не размыкал объятий, так что она в конце концов мягко отодвинула его. Марсель плакал. Девочка посмотрела ему в глаза, чмокнула в щеку и протянула ладошку отцу. В кухню вернулась мать, в одной руке у нее был чемоданчик, в другой – старая тряпичная кукла. Она отдала игрушку Рене и поцеловала ее в лоб. Мужчина схватил чемодан, открыл дверь и увлек девочку за собой в холод, крики, панику и опасность. Замок сухо щелкнул, а мать несколько долгих мгновений стояла, устремив взгляд в пустоту, держа руки ладонями вверх, как делают нищие, потом обернулась к сыновьям и прошептала:

– Она не надела рукавицы…

Отец несся вперед, словно пытался убежать от адских псов, мертвой хваткой сжимая пальцы Рене, так что она едва касалась ногами земли. Ледяной ветер хлестал ее по щекам. Вокруг них царил хаос. В телеге на матрасе сидела заплаканная старуха с орущим грудничком на руках. Мужчина и женщина вырывали друг у друга стеганое покрывало, страшно при этом ругаясь. Мать звала ребенка, истерически рыдая и озираясь по сторонам; остальное семейство уже устроилось в повозке, готовое покинуть деревню. Рене удивило, что они механически болтали ногами, поразительно спокойные посреди всеобщей суеты. Большинство жителей уходили пешком: скарб, детей и стариков они уносили на спинах или везли в колясках.

Отец и Рене оказались на площади, где стоял дом священника. Мужчина позвонил в колокольчик. Дверь открылась почти сразу, и на пороге возникла высокая фигура кюре. Он провел их в гостиную, где в камине горел жаркий огонь, отбрасывая тени на обшитые деревянными панелями стены. В комнате вкусно пахло воском. Отец объяснил, зачем пришел.

– Здесь она тоже не будет в безопасности. – Священник удрученно покачал головой.

– Конечно, будет, – пробормотал отец.

Где угодно, только не в его доме! Пять месяцев назад, соглашаясь приютить Рене, он понимал, какому риску подвергает себя и всю свою семью. Но тогда казалось, что война подходит к концу, немцев в округе не видели уже много месяцев. Но чертовы боши вернулись, и одному Богу известно, чего теперь от них ждать. Поражение озлобило варваров в серо-зеленых мундирах, и они возродились, как вырвавшиеся из преисподней призраки. Отец вспомнил сына аптекаря, которого убили за церковью, представил окровавленные лица сыновей, их тела, простреленные автоматной очередью, его рот мучительно дернулся. Он топтался на месте, все крепче сжимая пальчики Рене в своей огромной ладони.

– Ладно, Жак, – наконец произнес кюре.

Благодарность затопила сердце отца, ему хотелось упасть на колени перед своим спасителем, но он ограничился кривой полубезумной улыбкой. Священник почувствовал жалость к этому доброму по натуре человеку, не сумевшему побороть трусость, и с дружеским участием похлопал его по плечу. Тот осипшим голосом пробормотал «спасибо», выпустил из рук чемоданчик и ладошку Рене, наклонился, взял девочку за плечи, посмотрел ей в глаза и… почувствовал себя ничтожеством. Во взгляде малышки не было упрека, гнева, печали, страха и смирения – только нечто куда более могущественное, с трудом поддающееся объяснению. Потрясенный, сгорающий со стыда, отец коснулся ее лба и сбежал, как вор.

– Любишь гренки? – спросил кюре.

– Ужасно люблю! – ответила Рене.

Слово «ужасно» развеселило священника. Малышка сияла, предвкушая удовольствие от вымоченного в подслащенном молоке и взбитых яйцах хлеба, поджаренного на сливочном масле. Он повел ее на кухню и занялся делом. Она попросила разрешения разбить яйца, была спокойна, собранна, как будто в хороший мирный денек пришла в гости к знакомому. Кюре опустил венчик в миску и вдруг насторожился. С улицы донесся звук мотора. Он подошел к окну и увидел, как на площадь на полной скорости вылетел «Кюбельваген»[1]. Солдаты с автоматами на изготовку заняли позиции. Из вездехода вышел офицер. Священник заметил, как блеснули две золоченые молнии на петлицах. Про́клятый знак[2]. Немцы выгнали из дома его обитателей и выстроили перед фасадом, приказав поднять руки за голову. Эсэсовец медленно шел вдоль строя насмерть перепуганных людей. Кюре обернулся: Рене стояла у него за спиной и во все глаза смотрела на происходящее. Он схватил стоявший посреди комнаты чемоданчик и сжал ее руку. Пропали гренки…

Тяжелые башмаки мужчины оставляли глубокие следы между засыпанными снегом грядками. Они прошли через сад и оказались в открытом поле. Кюре бежал что было сил, и Рене едва за ним поспевала – ее маленькие ножки проваливались в снег по колено. Она упала, он рывком поднял ее, и они продолжили отчаянную гонку. Дорогу и окрестные поля занесло, все вокруг было белым-бело. Низкое пухлое небо сливалось с пейзажем. Рене совсем задохнулась, и кюре подхватил ее на руки. Вдалеке, на дороге, что-то двигалось. Машина. Священник прыгнул в кювет, крепко прижав к себе девочку. Шум мотора приблизился. Кюре выглянул, перекрестился и улыбнулся Рене. Американский джип, значит, ребенок спасен. Он выскочил на обочину и принялся отчаянно махать руками. Водитель резко затормозил, едва не задев его крылом.