– Проходи, садись. – Жюли пригласила меня в маленький кабинетик, окутав широкой улыбкой, такой лучезарной, что нельзя было не улыбнуться в ответ. – Ничего, если мы будем на «ты»?

Могла ли я ответить что-то, кроме «да»? Вряд ли. Я устроилась в широком удобном кресле, она села напротив. У нее были огромные груди, явно фальшивые, что подчеркивала очень тонкая талия. Мне так не терпелось обсудить с Никола внешний вид Жюли Вейе, что я почти забыла стесняться.

– Ну-с, – сказала Жюли, протягивая мне картонную папочку с отпечатанным листком. – Заполни-ка это, тут основная информация, твои координаты и прочее, и мы начнем…

Может быть, еще есть время сбежать? В комнате было только одно большое окно, и выходило оно, кажется, в маленький дворик.

– Вы… ты живешь здесь? – спросила я.

– Нет. Я живу на Рив-Сюд. Здесь только кабинет.

Мне хотелось задать ей еще вопросы, о ее доме, о розовом свитере, который был на ней, о дизайне этого миленького кабинета… мне хотелось просто поговорить. О чем угодно, только не о себе.

– Так. Объясни, что тебя ко мне привело, – сказала Жюли, когда я подала ей должным образом заполненный листок.

– Я…

С чего же начать? Я целыми днями бормочу в подушку в доме моих друзей? Меня больше не могут выносить даже мои коты? Человек, которого я люблю, ушел от меня?

– Мой любимый меня бросил, – сказала я.

Жюли скорбно поджала губы. Она так и лучилась сопереживанием. Но молчала. Стало быть, говорить должна я? Подсознательно я желала, чтобы Жюли Вейе, с ее внешностью бывшей богемы, сделала всю работу за меня. Чтобы она начала говорить в ту минуту, когда я села перед ней, и объяснила бы за шестьдесят минут по хронометражу, что надо делать, чтобы мне стало лучше. Но этого явно – что логично – произойти не могло.

– Мой любимый меня бросил, – повторила я, – и это дало выход всему… всему дерьму, что у меня внутри.

Вау, подумала я. Бра-во, чем-пи-он-ка. Но Жюли снова широко улыбнулась мне:

– Посмотрим, что можно сделать, чтобы убрать это дерьмо.

Она смотрела на меня – доброжелательнее некуда. Она поняла, что я хочу сказать! Она чудесная! Она будет моей новой лучшей подругой! Мне захотелось встать и крепко-крепко обнять ее.

Первые сорок пять минут пролетели с ошеломившей меня быстротой. Жюли задавала мне вопросы, а я отвечала так честно, как только могла. Но могла я, как стало мне ясно, немного. Я лгала Жюли Вейе самым бесстыдным образом. Хуже того: я приукрашивала действительность, казавшуюся мне малопривлекательной. Будь я хотя бы откровенной лгуньей, эксцентричной и чуточку сумасшедшей, в моих отклонениях от истины была бы какая-то прелесть. Но нет. Я просто рассказывала Жюли Вейе мою жизнь – опуская те ее стороны, которыми меньше всего гордилась. Я гримировала свою личность, как Жюли гримировала свое лицо: слишком ярко, слишком старательно и с явной целью скрыть все несовершенства. Короче говоря, пресловутая дверь, из-за которой хлынуло дерьмо, оставалась наглухо закрытой.

Я была неспособна сказать Жюли и ее сопереживанию, которого, я уверена, хватило бы на весь мир, что я не без греха. Что я сомневаюсь в себе. Что мне, одним словом, тошно. Я не хотела жаловаться и главное – не хотела, ни в коем случае не хотела! – допустить мысль, что я не создана для счастья. Я все это понимала, обращаясь к лицу Жюли и делая отчаянные усилия, чтобы не смотреть на ее груди, упорно бросавшие вызов закону тяготения в метре от меня. Я могла бы ей сказать, что похищала детей, что планировала убийство новой пассии моего бывшего (что было недалеко от истины), или выложить ей самые интимные подробности моей сексуальной жизни, но я предпочла бы удалить зуб без наркоза, чем признаться Жюли, что порой я катастрофически не умею быть счастливой.

– Значит, ты сказала бы, что была счастлива в жизни? – спросила Жюли примерно через полчаса после того, как я села.

– Совершенно. Ну… дело не в том, что мой любимый меня бросил, но… жизнь меня всегда очень баловала, это я понимаю.

– Можно быть избалованной жизнью и при этом не быть счастливой.

Да, если ты последний неудачник и постоянно жалуешься, подумала я.

– Что такое для тебя счастье?

Я чуть не ответила: «Покой». Но сдержалась. Радующиеся жизни покоя не хотят.

– Я… многое, наверно… нет?

– Я не знаю, я тебя спрашиваю.

И вряд ли поможешь ответить, захотелось мне сказать.

– Я хочу знать, что такое счастье для тебя, – настаивала Жюли. – Если бы я попросила тебя нарисовать счастье, что бы это было?

– Прости?

– Нарисовать счастье.

Я представила, как выхожу из моря в лучезарном свете, раскинув руки, подставив лицо благодатному солнцу, а прохладная ласковая вода тихонько плещется вокруг. Смешно до боли. Я не могла сказать этого Жюли. Нет, невозможно.

– Я не могу найти только одну картинку, – сказала я.

– Нет?

– Нет.

Где-то в потаенных глубинах моего существа я еще выныривала из волн блаженной наядой.

– Трудно сказать…

– О’кей, – кивнула Жюли.

Я почти обиделась, что она не настаивала. Она долго смотрела на меня с бесконечным спокойствием и с тем особым терпением, с каким смотрят на детей, которые не успевают в школе, хоть и стараются. Судя по всему, она видела меня насквозь. Что не должно было меня удивлять, учитывая, скольких таких она повидала на своем веку! Была ли я плохой лгуньей? По всей вероятности. И была ли моя внутренняя неловкость столь очевидна золотистому взгляду этой женщины? Я едва не залилась краской при этой мысли. Я предпочла бы оказаться перед ней голой. В сущности, я могла бы без проблем перед ней раздеться. Но я была неспособна ей сказать, что страдала задолго до ухода Флориана, оттого что была не так счастлива, как мне следовало бы быть.

– Кем ты работаешь? – спросила Жюли, милостиво меняя тему.

– Я… я пишу. Пишу биографии.

– Людей, которых ты знаешь?

– О нет, не думаю…

Я чуть было не назвала Черчилля, Марию Кюри, Лукрецию Борджиа, но остатки честности заставили меня сказать правду:

– В основном это звезды телевидения…

Я перечислила несколько имен, знакомых Жюли. Некоторые из «моих» книг она читала, и ей они очень понравились.

– Правда? – спросила я так удивленно, что она не удержалась от смеха.

– Да, правда. Но… кажется, ты сама их не очень любишь, или я ошибаюсь?

Это было невыносимо. Она походила на Катрин, когда та была «в фазе внимания» и на каждое произнесенное слово отвечала вопросом, по ее мнению, глубоким и проницательным («Все в порядке?» – «Да». – «Нет, у тебя правда все в порядке?»). Она всех нас сводила с ума этими вопросами и очень смешила. Но смеяться над Жюли мне совсем не хотелось. Мне хотелось плакать. Потому что она, конечно же, была права, но признать, что мой кусок хлеба так угнетает меня, я не могла. Каким надо быть мелким человечишкой, чтобы заниматься делом, которое едва ли не презираешь?

Поэтому я ответила Жюли, что обожаю мою работу, и принялась распространяться о том, как я привыкла к этому делу, как мне нравится сидеть за компьютером, каким неиссякаемым источником интереса является для меня чужая жизнь. Несколько лет я говорила все это Флориану, потому что ему я тоже не могла признаться, что занимаюсь этой работой лишь за неимением лучшего. Он мне не верил. Как не верила сегодня и Жюли Вейе.

Я осеклась, совсем уже было собравшись воспеть хвалу достоинствам чужого «пережитого». Есть все же предел неприятию действительности, на которое я способна, и посмешищу, которым готова себя сделать, особенно перед этой женщиной, казалось, физиологически не способной никого судить. Какой странный парадокс, подумала я. Она заботится о своей внешности, как молодуха олимпийского калибра, но не испытывает ни малейшего отвращения к внутренним уродствам других.

– Женевьева? – окликнула меня Жюли.

Оказывается, я молчала уже довольно долго.

– Я… я ненавижу говорить о себе, – выдавила я.

– Это, быть может, объясняет, почему ты пишешь чужие биографии.