Он вскарабкивается на середину каменного гребня. Усаживается и ждет, когда уляжется сердцебиение. Одо ведет себя как впередсмотрящий на корабле: он оглядывает далекий горизонт и ближайшие окрестности. Питер чувствует сильнейшее возбуждение обезьяны, и ему кажется, что это занятие ей по душе. Неужели высота мешает ей что-то рассмотреть среди простирающейся вокруг пустоши? Или, может, она вспомнила что-нибудь из своего африканского детства? А может, силится разглядеть что-то особенное – какой-нибудь далекий знак на земле? Питеру это неведомо. На время он успокаивается, вспомнив выходки Одо в Кентукки, когда тот при каждом удобном случае забирался на дерево. Питер любуется видами, разглядывает облака, вдыхает ветер, наблюдает за игрой света и тени. Потом приступает к нехитрым домашним обязанностям, раз уж прихватил с собой походную газовую плитку: он варит кофе и готовит макароны с сыром. Так они проводят на вершине валуна целый восхитительный час.

Спуск оказывается для Питера куда более трудным, нежели подъем. Для Одо же, со свисающим изо рта рюкзаком, это всего лишь легкая разминка.

Когда они наконец возвращаются домой, Питер едва держится на ногах. Одо устраивает себе гнездо. Гнездостроение – процесс быстрый и обыденный, собирается ли Одо немного вздремнуть или устраиваться на ночь. Для этого ему требуется всего-то ничего: скрутить спиралью полотенце или одеяло, сделать из него круг и бросить внутрь круга что-нибудь наподобие подстилки – если гнездо строится на ночь. В этот раз Одо подстилает себе одну из сорочек Питера и подкладывает башмаки, в которых тот проходил весь день. Помимо всего прочего, Одо меняет места лежек. До сих пор он спал на гардеробе, на полу возле кровати Питера, на комоде, на столе к гостиной, на двух стульях, составленных вместе, на кухонной стойке. Вот и сейчас он устраивает себе гнездо на столе в гостиной.

Оба укладываются рано.

Поутру, чуть свет, Питер на цыпочках пробирается в кухню сварить себе кофе. Потом устраивается с дымящейся чашкой напротив Одо и так сидит в ожидании, наблюдая, как обезьяна спит…

Время бежит, как облака по небу. Недели и месяцы проносятся как один день. Проходит лето, приходит весна – минуты бегут, складываясь в одни и те же часы.

Связь с Канадой становится все реже. Однажды утром Питер заглядывает в кафе, и сеньор Алвару протягивает ему бумажку. Такие записки содержат только имя – обычно Бена или Терезы. В этот же раз в ней значится имя Кнута. Питер направляется к телефону на дальнем конце стойки и набирает канадский номер.

– Наконец-то! – восклицает Кнут. – За последнюю неделю я оставил тебе три послания.

– Правда? Прости, не получал.

– Ладно, не бери в голову. Как там Португалия? – трещит издалека его голос. Дрожит, точно далекий огонек в кромешной ночи.

– Прекрасно! Апрель здесь – чудесное время.

Внезапно слышимость становится на удивление четкой – как обжигающий настойчивый шепот.

– Так вот, как тебе известно, у нас не все ладно с рейтингом.

– Неужели?

– Да. Буду с тобой откровенен, Питер. Разумеется, сенатор может плодотворно работать и за пределами верхней палаты, однако он обязан хоть иногда посещать заседания этой самой палаты.

– Ты прав.

– А ты не посещал их уже месяцев девять.

– Точно.

– К тому же ты не исполнял никаких сенаторских обязанностей.

– Да уж. Никакой плодотворной работы или какой там еще.

– Ты просто пропал. В сенатском списке осталось лишь твое имя. И… – Кнут откашливается, – пропал вместе… э-э… с обезьяной.

– Человекообразной обезьяной, если точно.

– Эта история облетела весь город. Попала в газеты. Послушай, я понимаю, тебе и в самом деле тяжело без Клары. Поверь, знаю, что тебе пришлось пережить. Но вместе с тем не легче объяснять канадским налогоплательщикам, на чьи деньги тебе платят зарплату, почему их сенатор сбежал со зверинцем в Северную Португалию.

– Совершенно с тобой согласен. Это возмутительно.

– Это что-то из ряда вон. Да и партийное руководство не в восторге.

– Я официально отказываюсь от должности в канадском сенате.

– Что ж, твое право, только для начала не худо бы вернуться домой.

– И не подумаю. А зарплату за время моего отсутствия в Оттаве я верну сполна. Благо не потратил из этих денег ни гроша. Жил на собственные сбережения. А теперь буду жить на пенсию.

– Вот и прекрасно. Только не забудь изложить мне все в письменном виде.

Через пару дней в кафе его ждет уже новая бумажка, означенная как «Тереза».

– Ты подал в отставку. Я прочла в газетах. Но почему ты не хочешь вернуться в Канаду? – спрашивает его она. – Я скучаю. Возвращайся!..

Голос у нее такой добрый, такой родной! Он тоже скучает по ней, вспоминая, как они разговаривали по телефону, когда их разделяло не слишком большое расстояние, и как они обедали вместе, когда он бывал наездами в Торонто.

Впрочем, серьезно говоря, всякую мысль о возвращении в Канаду он отвергал самым решительным образом, тем более что они с Одо перебрались в Тизелу насовсем. Соплеменники отныне вызывают у него одну лишь скуку. Уж больно все они неугомонные, капризные, заносчивые и ненадежные. Ему куда больше по душе глухое безмолвие Одо, его задумчивая медлительность, чем бы он ни занимался, равно как совершенная простота его поступков и помыслов. Хотя всякий раз, когда он оказывается рядом с Одо, человеческая природа напоминает Питеру о беспечной неосмотрительности собственных действий и о сложной путанице собственных поступков и помыслов. И это несмотря на то, что Одо почти каждый день тащит Питера из дому на встречу с его соплеменниками. Такой уж Одо ненасытно общительный…

– Ну, даже не знаю.

– У меня есть подруга, одинокая. Она привлекательная и довольно милая. Ты не думал, что еще можешь полюбить и создать новую семью?..

Нет, не думал. Такое уж у него сердце – оно могло горячо полюбить только одну-единственную женщину. Он любил Клару каждой частицей своего существа, и теперь в его сердце пустота. Вернее, он научился жить без Клары, и ему больше никем не хочется заполнять эту пустоту, чтобы снова ничего не потерять. Уж лучше любить всех, чем кого-то одного, – любить всеобъемлющей любовью. Что до физического влечения, оно уже давно его не искушает. Об эрекции он вспоминает разве что в связи с подростковыми прыщами: после стольких лет вожделений и воздержаний она в конце концов совсем перестала напоминать о себе и полностью избавила его от плотской страсти. Так что про секс он помнит лишь как это делается и не помнит зачем…

– После смерти Клары такое мне ни еще разу не приходило в голову, – признается он. – Не могу же я…

– Это все из-за обезьяны?

Он ничего не отвечает.

– Чем же ты с ней занимаешься все дни напролет? – спрашивает она.

– Мы гуляем. Иногда возимся. Хотя чаще всего бездельничаем.

– Ты с ней возишься? Как с малышом?

– О, с Беном, слава богу, было полегче. Сейчас я хожу побитый как собака, весь в синяках.

– Но зачем тебе все это, Питер? Прогулки, возня, висения?

– Даже не знаю. Просто… Ну как тебе сказать?.. Это занятно.

– Занятно?

– Ну да. Даже захватывающе.

– Ты влюбился в свою обезьяну, – говорит сестра. – Втрескался по уши, и она стала для тебя смыслом жизни…

Тереза не осуждает его, не бранит – она лишь тонко подмечает.

Питер задумывается над ее последними словами. Он влюбился в Одо – неужели?

Если это и правда любовь, то какая-то сдержанная, требующая от него неослабного внимания – постоянной настороженности. Это его беспокоит? Ничуть. Впрочем, может, это и правда любовь. Только какая-то странная. Лишающая его всяких преимуществ. Он владеет языком, знаниями, умеет завязывать шнурки – и что с того? Ничего особенного.

К тому же это любовь, замешанная на страхе, неизменном и неизбывном. Потому что Одо куда как сильнее. Потому что Одо чужеродный. Потому что Одо непостижимый. Это потаенный, необоримый страх, хотя он не обезоруживает и не причиняет особого беспокойства. Питер никогда не испытывает с Одо ни ужаса, ни тревоги – ничего такого мучительного. Все происходит скорее следующим образом: обезьяна появляется совершенно неслышно, как будто ниоткуда, и среди охватывающих Питера чувств – удивления, недоумения, удовольствия и радости – возникает трепетный страх. Ему ничего не остается, как ждать, когда этот трепет пройдет сам собой. И он научился владеть этим сильным, животрепещущим чувством страха. Он боится только его неотвратимости. А Одо, невзирая на свою способность поражать его воображение, никогда не вынуждал его бояться по-настоящему…