— Тронешь Фрэнсиса — я тебя убью.

Она кажется обескураженной и останавливается, не доходя до меня.

— Вот как?

Я так зол, что не хочу даже говорить; челюсть кажется свинцовой.

— Думала, ты придёшь в ярость из-за Олли, но нет, его судьба, похоже, не сильно тебя волнует, — в её голосе вполне осязаемая насмешка. — А Фрэнсис, ублюдок такой, и не знает, как крепко держит тебя за яйца.

Пфф.

Сигарета плавит шёлк — очень быстро, быстрее, чем кожу. Подпалённые края пузырятся, запах горелой плоти несмело щекочет ноздри. Как далеко может прожечь сигарета, я чувствую маниакальное желание надавить, чтобы добраться до ядра Земли.

Она облокачивается на комод с бокалом коньяка и запускает пальцы в собранные в пучок волосы. Потом прижимает их к губам и, подумав, говорит, смотря вниз.

— Иногда мне даже кажется, что умри он — всем стало бы легче. Не знаю, что это за личная тюрьма, но ты бы освободился. Может, он как пожиратель твоих грехов, и, пока вы рядом, ты всё время об этом помнишь, — её взгляд впивается в меня, очевидно, считывая реакцию.

Которой нет.

Нереальными вещи делает твоё отношение к ним — Фрэнсис может быть очень далеко, но не настолько, чтобы я не мог его достать. Но меня всё равно беспокоит, что она говорит о его смерти. Разговоры о чьей-то смерти беспокоят всегда, независимо от наклонения.

— У меня нет грехов.

— Может, в этом всё дело. Ты не хочешь, чтобы он знал, что ты тоже неидеален. Хранишь себя для него?

Какое глупое предположение.

— Нет, — язвлю я, — хочу, чтобы его это грызло.

— Не ответил. Планируешь к нему вернуться?

— Ради всего святого, с какой стати ты решила, что я должен отвечать на этот вопрос? — удивляюсь я.

— Я не такого ответа ждала, — она смотрит непонятно, — это простой вопрос.

Теперь я понимаю её взгляд. Чего я никогда не делаю — не ухожу от разговора. И это не простой вопрос — ответ на него вскроет меня, как консервную банку.

— Не знаю, чего ты там ждала…

— Да или нет? Ты собираешься к нему вернуться? — повторяет она, а когда я молчу, срывается на меня с кулаками.

Она лупит меня, я пытаюсь отодвинуть её, и она наступает в осколки упавшего бокала. Наша неловка борьба заканчивается, когда я прижимаю её к стене.

Мы оба рвано дышим; ей тоже стыдно за эту бессмысленную и унизительную сцену. Теперь я знаю, какая она на ощупь и сколько в ней сопротивления. Отвратительно, я чувствую, как к горлу поднимается ком.

Сейчас она в меня плюнет.

— Успокойся.

— Урод. Господи, какое ты ничтожество, ты даже не представляешь, — рычит она сквозь зубы, пытаясь вырваться. — Ты ни на что не способен. Ты ноль. Всё, что ты можешь — пускать сопли, жалея себя, но вот тебе правда — ты жалок, и от этого все твои беды. Поэтому они уходят. Тебе! Нечего! Им! Дать!

Я теряю бдительность, и она отталкивает меня.

— Тебе достался Грег, и что ты делаешь? Ноешь по своему бывшему, лелея надежду вернуться. Ты застрял в прошлом, тебя вообще не существует. Ты настолько увлечён своими страданиями, что даже не видишь этого — все это видят! Думал, Грег настолько тупой, что не заметит? На что ты надеялся, что он будет сидеть у порога и ждать тебя, когда ты вздумаешь вынырнуть из этого дерьма и вернуться, как комнатная собачка?

— Ты спишь с ним? — спрашиваю я.

— Ради всего святого, с чего ты взял, что я стану отвечать на этот вопрос? — с отвращением цедит она. Губы движутся медленно, наполняя ядом каждое слово; двойная ненависть, он зе рокс.

Меня захлёстывает волна ярости. Я бы не успокоился, пока не переломал ей все кости, но вместо этого смыкаю зубы так, что чувствую, как челюсть ходит под скулами. Придушить её — слишком мало. Я бы не угомонился, пока не размозжил её череп.

Я вжимаю её голову в стену, как орех, и та раскалывается на влажные черепки. Сквозь пальцы давит непонятная жижа. Она была живой.

Я думал, под нашитыми на марлю волосами — пустота, дутый фарфор с глазами на нитках. Всё хрупко.

Может, только это меня и останавливает. Кулак врезается в стену рядом с её головой; она вздрагивает.

— Послушай ты, Венера в мехах, я не собираюсь играть в игры!.. Я задал элементарный вопрос. Не зли меня, — цежу я.

— Отойди, — приказывает она, но голос дрожит. Ей, конечно, некуда деться. — Я закричу. Пусти меня, сейчас же.

Мои руки упираются в стену по обе стороны от неё.

Она больше не пытается меня оттолкнуть, и я в курсе, что веду себя как полнейший мудак, ограничивая её свободу. Это нечестно, но на неё это давит. Сейчас она похожа на трепыхающуюся в клетке птицу. Она плачет сейчас.

— Пожалуйста, отойди от меня. Я не хочу говорить. Ты пьян. Боже, ты меня пугаешь! Я позову их, Майк, ты не знаешь, что делаешь!

Я придушу тебя раньше. Может, не с тем удовольствием, но раньше.

— Я выпущу тебя, когда посчитаю нужным. Можешь орать, но на этом наша с тобой история закончится. Я спросил: ты с ним спишь?

— Господи, что за бред! Так ты про меня думаешь?

— Как я про тебя думаю? Как и про остальных — ты забавная, не более. То, о чем ты говорила за ужином, относится и ко мне: я не питаю особых надежд ни на чей счет.

Она всё ещё плачет, но в красных от слёз глазах я вижу то ли презрение, то ли жалость, то ли отчаяние выбраться из этого разговора. Она отворачивает лицо.

— Ты устроил всё это ради ответа на какой-то дебильный вопрос? Двадцать лет дружбы стоят того? Стоят любого из твоих бойфрендов? — Она поднимает глаза.

— Скажи сама — стоят? Двадцать лет были тогда, а сейчас — это сейчас. Всё довольно просто: если ты ничего не делала, то не о чем переживать.

— Ты спятил.

— Я спятил?! — срываюсь я и бью по стене. Она вжимает голову в плечи и закрывается ладонями, рыдая. — Я уже хрен знает сколько пытаюсь добиться одного слова, Стейси, это я спятил?! Спустя двадцать лет я не могу тебе верить, и это меня ты называешь спятившим?! Кто из вас, придурков, не в своем уме?! — ору я и хватаю её за руку, когда она пытается вырваться.

— Не трогай меня!

— Не трогай их! — ору ей в самое ухо. — Ясно?!

На крики в комнату врывается Грег; Джим за ним следом. Я всё ещё держу её за запястье.

— Что нахрен ты делаешь? — отталкивая меня, спрашивает Грег. Стейси съезжает по стене и запрокидывает голову в беззвучной истерике. — Господи, у тебя кровь… — он беспомощно оглядывает осколки.

— Мы просто разговаривали.

— Ты совсем охуел? Это ты называешь просто разговором?

— Ты что-то путаешь, Лестрейд, я пока ещё в состоянии решать, как и с кем мне разговаривать.

А! Господи, как им только удаётся так меня выводить?!

По задернутой шторе скользит свет от фар. С улицы нас не видно — может, только тени. Всё это бессмысленно и абсурдно и просто мелочь. Мы подняли пыль — она осела — ничего не изменилось. Зачем было так стараться. Никто никого не услышал. Она снова играет для тех зрителей, которых может обдурить, а меня её спектакли никогда не впечатляли.

Джим, окинув нас мрачным взглядом, идет за аптечкой. Он не выглядит ни шокированным, ни заинтересованным, хотя в первый момент я испугался его реакции.

— Ради Бога, Стейси, прекрати рыдать… — не скрывая скуки, говорю я.

— Заткнись и катись отсюда нахуй, — бросает Грег и, кажется, сам этого пугается.

Если сдавить коньячный снифтер, услышишь хруст тонкого стекла. Всё на свете такое же хрупкое. Разбиваешь что-то — делай это в перчатках. Не как Стейси или Грег. Здесь столько крови, и одна пара перчаток — на моих руках. Я только и делаю, что крошу бокалы. В этом звуке столько всего: недоверие, надежда, досада, удовольствие, пренебрежение. Как здесь замешано удовольствие? Тот, кто не слышит этот хруст постоянно, не поймёт.

Может, я давлю слишком сильно. Во мне эта сила есть…

Джеймс возвращается с антисептиком, застаёт последнюю фразу и, протягивая бинт, поджимает губы. Расшифровать его выражение лица трудно — он не зол, скорее разочарован.